— И она тоже. — Врать ему не хотелось. Он был
слишком измотан любовью, чтобы врать.
— Бедняжка. — Джанго потрепала его по волосам и
тихонько отвела от края пропасти, в которой, среди зарослей «Honeysuckle rose»
и можжевельника, валялось ее прошлое.
— Да нет, все в порядке… Я не жалуюсь.
— Я понимаю…
— И давно у тебя это кольцо? — Никита все еще не
мог успокоиться.
Чертово кольцо портило ему всю картину, всю отчетность, все
сводки с любовного фронта. Если бы не оно, Никита пошел бы за Джанго куда
угодно, он утонул бы в ней, но колечко держало его на плаву, как обглоданный
спасательный круг из пенопласта.
— Это имеет какое-то значение?
— Я просто спросил.
— Давно. Очень давно. Я же говорю тебе — это кольцо из
прошлой жизни. Не очень счастливой, но я об этом почти забыла.
— А зачем тогда носишь?
— Привычка. Люди приходят и уходят, а привычки
остаются.
Она хотела добавить что-то еще, но этим грустным планам
помешало тихонькое поскуливание мобильника. Звонили Джанго, Никитин сотовый
остался в машине, и он по этому поводу нисколько не заморачивался.
Джанго нехотя отлепилась от Никиты, не глядя протянула руку
к карманам джинсов. И также не глядя достала телефон.
— Да… Да, я знаю… Да… Рико… Почему переносится?… Черт…
Ну, хорошо. Ладно… Чувствую, мне самой скоро придется этим заняться. Вплотную.
Больше, чем в прошлый раз? Ставят уже сейчас? Хорошо. Поняла.
Отключившись, Джанго снова прижалась к Никите и принялась
наматывать на палец кончики его волос.
— Что-то случилось? — забеспокоился Никита.
— Ничего, кроме того, что… А-а.. Ладно. Хочешь
посмотреть собачьи бои?
— Собачьи бои? — Никита озадачился. — Собачьи
бои… А разве это не запрещено?
— Ты мне нравишься, безумно. — Джанго потерлась
носом о Никитины ключицы. — Ты абсолютно не мой человек, но нравишься мне
безумно…
— Даже невзирая на то, что я — не твой человек…
— Всегда нужно ломать стереотипы… Так ты хочешь
посмотреть собачьи бои?
Если бы Никитин язык шевельнулся и просипел «нет», Никита
вырвал бы его без всякого сожаления — вместе с трахеей и пищеводом.
— Хочу…
— Вот и отлично.
— Так ты занимаешься собачьими боями? — Никита
даже покраснел от такого тяжелого, пахнущего шерстью вида деятельности.
— Скажем, я в них участвую…
Понятно. Что-то такое он предполагал; уж слишком экзотичной
была Джанго. И представить ее в роли секретарши в офисе или менеджера по
продажам палочек для ушей было совсем невозможно.
— Я бы хотел посмотреть, — тихо сказал Никита,
целуя девушку в висок.
— На бои можно подсесть, как на иглу. И на философию
боев…
— Я бы хотел посмотреть…
— Конечно… — Она скользнула рукой по груди Никиты и
осторожно начала спускаться к животу. Но добраться до главного, сокровенного
так и не успела: снова запищал телефон. В этот раз беседа была короче и
ограничилась несколькими репликами.
— Что? — спросила она у неведомого
собеседника. — Что?!!
Этот звонок напугал Джанго, ничего не боящуюся Джанго.
Джанго, которая легко укрощала собак. Но сейчас она не смогла укротить даже
собственное лицо: оно побелело еще побольше, а вместе с ним побелели губы и
крылья носа.
И даже в неподвижных, золотисто-карих глазах мелькнули
хорошо скрываемая слабость и беспомощность. Ей так и не удалось взять себя в
руки, но ее хватило на то, чтобы еще раз повторить кому-то абсолютно
бессмысленный вопрос:
— Что?!
Часть четвертая. Динка
Сентябрь 199.. года
"…Дом больше не кажется мне безопасным.
Ничего не изменилось, но дом больше не кажется мне
безопасным. В нем нет места, где можно было бы укрыться от собственных мыслей и
от шести строчек Ленчикова письма. Неполных шести строчек.
Все эти дни я раздумываю над ними и чем больше думаю, тем
менее фантастическими они мне кажутся. Я еще не показывала перевод Динке, я еще
не сказала ей ни слова о письме. Мой перевод не очень хорош и совсем не
литературен, предлоги и склонения спотыкаются друг о друга, но смысл совершенно
ясен, и…
Вот хрень… Я готова с ним согласиться.
Хотя и не совсем понимаю, зачем это нужно Ленчику. Нет,
кое-какие мыслишки по этому поводу мелькают у меня в голове.
«Красота замысла, — шепчут мне эти мыслишки,
растопленные в полуденном, совсем не сентябрьском зное, — стоит только
оценить красоту замысла, как уже ничто не покажется невозможным».
Ничто не покажется невозможным.
Этому научили меня Ленчик с Виксаном. Этим фразам, которые я
заучивала, зазубривала перед чертовыми пресс-конференциями, а потом повторяла,
как попка, с поучительной миной на лице, с грустными глазами и все понимающими
ресницами (Виксан, Виксан учила меня делать соответствующую физиономию!).
«Стоит только оценить красоту замысла, как уже ничто не
покажется невозможным. Потому что красота — и есть невозможность».
Или:
«Чувства разлиты в воздухе, назвать их — значит убить».
Или:
«Я не буду говорить о любви. Любовь — это всегда
постфактум»…
Господи, сколько же этих проклятых заготовок я налепила
придуркам-журналюгам! И сколько книжек перетаскала в сумке, тех самых, которые
ни разу не открыла и вряд ли открою… Какой-то, мать его, Пруст, какой-то, мать
его, Фриш, какая-то, мать ее, Симона де Бовуар… Надо было сильно постараться,
чтобы написать всю эту бодягу, а потом издать ее отвратительно-мелким шрифтом…
Но главное — не забыть последовательность, учил меня Ленчик: Пруст — Фриш —
Симона де Вовуар. Главное, ни в чем и никогда не забывать последовательность… С
Прустом и Фришем легко, одна гласная в слове, в ударениях не запутаешься.
И я не путалась.
Я потрясала воображение. Своим меланхолическим интеллектом.
Динка тоже потрясала воображение. Своей отвязанностью. Но нам не помогло ни то,
ни другое.
«Таис» почти сдох.
Он обездвижен, парализован, так что, может быть, Ленчик не
так уж не прав? Днем я пытаюсь убедить себя в этом. И почти убеждаю. Но когда
наступает ночь…
Когда наступает ночь, я говорю себе: это нечестно.
Это нечестно.
Листок с переводом надежно спрятан в бестиарии. С ним
происходят странные вещи: он прячется между страницами, он всплывает в самых
разных местах, под самыми разными миниатюрами. Под самыми разными, но именно
под теми, которые напоминают мне Ленчика, Динку, покойную Виксан, покойного
Алекса и даже меня саму.
