Пристроив фотографию к стакану, Настя немного успокоилась.
Недели ей хватит на то, чтобы привести квартиру в порядок. А
потом она уедет. Бессмысленно обивать пороги каких-то сомнительных агентств,
бессмысленно пытаться найти авторов угрожающего письма, юбочник из Управления
прав: это ничего не изменит. И Кирюшу не вернешь. А если еще Заза узнает, что
она задержалась в незнакомом городе дольше отпущенного скорбью времени… Даже
трудно представить себе, что он сделает!..
Но на девять дней она должна остаться. Это тоже традиция,
которую нельзя нарушать.
С этими мыслями она заснула и проснулась ровно в четыре
часа. И долго лежала с открытыми глазами. Если бы эта девушка не оказалась
бессердечной шлюхой, если бы она хоть чуточку любила Кирилла, ее можно было бы
пригласить. И Настя рассказала бы ей о маленьком Кирюше, которого та знала
только как Кира, затянутого в черную кожаную куртку. Конечно, Настя бы кое-что
переврала и кое-где приукрасила, и — почти наверняка — перемешала бы детство
Кирилла и детство Илико, это только на фотографии они не похожи…
Если бы Мицуко была другой…
Настя резко повернулась, и купленная только позавчера
раскладушка отчаянно взвизгнула. И поминальная водка в стакане покачнулась.
Даже если бы Мицуко была другой, любящей и верной; даже если бы у нее была
всего лишь одна Кирюшина визитка вместо пятидесяти других, — даже тогда
ничего бы не изменилось.
Потому что Насти никогда не существовало. Он никогда не вспоминал
о ней. Проще было залезть в петлю, чем вспомнить о старшей сестре! Так тебе и
надо, Кирка-дырка, будешь знать…
Проговорив вслух последнюю фразу, Настя струсила так
отчаянно, что у нее подломились колени. Хотя, если разобраться, это был всего
лишь отголосок детства, когда смерть не существовала так явно, что ею можно
было смело шантажировать окружающих. “Вот умру, тогда узнаешь, — часто
говорил ей маленький Кирилл. — Вот умру, и посмотрю тогда, что ты будешь
делать!”
Во всяком случае, свою детскую мечту он осуществил.
А смотреть не на что. И что делать, она не знает.
Разве что остаться до девятого дня, привести в порядок
квартиру, взять билет до областного центра и вернуться в Вознесенское. И ждать
писем от Илико. Они с Зазой давно уже в Англии, ходят по какому-нибудь Лондону,
и никто им не нужен. И не скоро еще понадобится. А она, идиотка, забыла
положить ему носки из козьего пуха, которые сама вязала для такого
торжественного случая.
Идиотка. Идиотка.
Настя несколько раз стукнулась лбом о дверь и с удивлением
обнаружила, что это дверь ванной. За ней она не была еще ни разу. За ней Кирюша
свел счеты с жизнью.
— Не открою, — сама себе сказала Настя. — Не
открою. Никогда. Ни за что.
И открыла.
Ничто в ванной не напоминало о случившейся здесь трагедии.
Стиральная машинка в углу, сдвинутая пластиковая занавеска в веселеньких
пляжных человечках (“bye-bye, sunny boy”), широкая полка с зеркалом, бритвенный
станок, кремы — до бритья и после; банка геля, оранжевая мыльница, ножницы,
поролоновая мочалка в виде сердечка, одинокий шлепанец на полу.
И махровый халат на вешалке.
И выкрашенный водоэмульсионкой змеевик трубы с едва
заметной, но довольно широкой царапиной.
Именно здесь…
Настя прыгнула в ванну, задернула улыбающихся “санни-боев” и
только потом начала раздеваться, перебрасывая вещи через занавеску. А затем,
свернувшись клубком на дне, пустила воду. Можно было зажмуриться, сунуть ладони
под струю и представить, что Кирилл варит кофе на кухне. Можно было растереть
спину мочалкой-сердечком и представить, что Кирилл валяется на диване в
комнате. Можно было исподтишка побрить подмышки его “Shick'oM” и представить,
что Кирилл вышел за вином в честь приезда сестры…
Да мало ли какую еще бытовую сценку можно было представить,
мало ли какую утешительную не правду можно было придумать!.. Но весь ужас
ситуации был не в том, что Настя опоздала приехать.
А в том, что ее здесь никто не ждал.
Она протерла мутное от пара зеркало и, близко придвинув к
нему лицо, начала изучать собственное отражение. Она не делала этого лет пять,
а то и больше. И теперь пожинает плоды. “Тупая деревенская баба” и “мамаша” —
вот и все комплименты, которыми удостоил ее, этот город. Но ведь не будешь
хватать за руки всех его представителей и объяснять, что тебе всего лишь
тридцать!..
Это все юг и постоянное солнце. Юг иссушает кожу и оставляет
на ней светлые бороздки морщин. Юг — самый изощренный серийный убийца, он не
оставляет женщинам никаких шансов.
Настя перевела взгляд на ключицы. Именно здесь, под ключицами,
и проходила граница дозволенного и недозводенного в их семье. Обуглившиеся до
самых плеч руки, обуглившаяся до самых ключиц шея и бледная грудь; загар и
отсутствие загара мирно сосуществуют. И именно по этой идеальной выкройке
подбираются все ее летние майки и футболки. Открытый ворот и короткие рукава —
вот и все, чего добилась освобожденная женщина Востока.
Настя принялась яростно стирать мочалкой грань между черным
и белым.
Напрасный труд. Она убедилась в этом через полчаса, а
убедившись, решила вылезать из воды. Уже перебросив ногу через край ванны, она
вспомнила, что ее собственное полотенце осталось на, кухне, аккуратно
разложенное на табуретке. И что никаких других полотенец в ванной нет. Одинокий
халат и одинокий шлепанец — вот и все имеющееся в наличии.
Не мешало бы найти ему пару.
Настя вытащила швабру, стоящую за стиральной машинкой, и
принялась шарить ею под ванной. Первой в ее руки приплыла пустая бутылка из-под
джина (во всяком случае, именно так было написано на этикетке). Потом пришел
черед окурков и каких-то журналов с голыми девицами. Шлепанец так и не нашелся,
но зато Настя выудила небольшую косметичку. Это был ее последний и главный
трофей. Если бы не грязь, облепившая добычу со всех сторон, ее смело можно было
бы причислить к произведениям искусства.
Во-первых, бока косметички матово поблескивали — настоящая,
хорошо выделанная кожа, тут сомнений быть не может. Во-вторых, она была черной
и смотрелась очень дорого. Абсолютно, стопроцентно женская вещь, и, кажется,
Настя знает, кому она принадлежит… Присев на корточки, Настя очистила ее бока и
щелкнула застежкой.
Вещей в косметичке было немного: два серых карандаша, губная
помада и небольшой флакончик духов. На обоих карандашах было вытиснено “ANGEL”;
такая же надпись сопровождала помаду, к ней прибавился только номер тона —
“63”.
И, наконец, духи.
Духи назывались “Nahema”.
Даже далекая от каких-либо языков, кроме русского и
грузинского, Настя смогла перевести: “Наэма”. Тот самый потерянный флакон, по
которому так убивалась Мицуко. Ради которого она была готова на все. Несколько
секунд Настя раздумывала: разбить ли ей флакон о пол или кафельная стена больше
подойдет для этой цели. Так ничего и не решив и все еще злясь на Мицуко, она
осторожно открыла плотно притертую пробку.
