(Я же вспомнил пришедшую ко мне цепочку цифр и был почти уверен: отец Нетребина скончался в 1988-м. Интересное, похоже, мне предстояло дело!)
– А вы говорили, что у Михаила Юрьевича в последнее время были неприятности на работе, – продолжил я. – Они в чем заключались?
– К сожалению, я не в курсе. Миша меня в свою кухню не допускал. Я, конечно, могу судить: по отголоскам, обмолвкам. По тому, о чем он говорил с другими, по телефону. Как всегда, в его бизнесе проблемы начались с таможней.
– Какого рода?
– Ну, я в детали не вникала.
Мне показалось, что вдова Нетребина до конца не искренна. Знает, знает она более подробно, в чем заключались проблемы – только говорить не хочет.
– Наверное, они по серым схемам работали? – проявил я проницательность. – Или даже по черным?
Черные и серые схемы в ювелирке были секретом Полишинеля. Я слышал, что без контрабанды (явной и черной) или серьезного занижения таможенных пошлин (то есть серых схем) наши ювелирные бизнесмены работать бы не смогли. Ну, или смогли бы – но прибыль тогда была бы недостаточной, чтобы купить квартиру на Бульварном кольце и дачу на Новой Риге.
Нетребина только подтвердила мою догадку – сухо произнесла, закрывая тему:
– Я в Мишины дела никогда не лезла.
– В наше первое свидание вы говорили, что он очень напрягся и расстроился, когда прочитал эти вирши в открытке – про год и черед. Наверное, вы после убийства задним числом задумывались – почему?
– Да, я много думала. Понимаете, Алексей, в каком-то смысле мой Миша был фаталистом. Во всяком случае, свято верил в то, что на роду написано. Что существует что-то вроде книги судеб, где значится: что случится в жизни с каждым из нас. И что ты не можешь переменить свою судьбу – разве что только в деталях, но не в главном. А главное в ней – все равно предопределено.
– А что в его понимании было главным?
– Не бедность или богатство. Подобное, он считал, как раз изменить можно. Или вот, допустим, любовь. Ты сам, своими усилиями способен ее найти. Или испытать счастье. Но вот день и час, когда тебе суждено родиться – ты не переменишь. И тем более предопределено, когда ты умрешь. Во всяком случае, мой Миша в это свято верил.
– И когда же на роду было написано умереть ему?
– Он мне ничего не говорил, – печально помотала она головой.
– Но думал, что ему в нынешнем, две тысячи двенадцатом, году на роду написано что-то нехорошее?
– Он не распространялся, но полагаю, да. У него вся семья, во всяком случае, по мужской линии, коренные Нетребины, была немного с чудинкой. Скажем так, мягко: с чудинкой.
– А если сказать жестко? – улыбнулся я.
– А если жестко – с прибабахом. Или – с тараканами. Нет, они весьма достойные люди. Я их, правда, никого в живых не застала. Они умные были чрезвычайно, очень толковые, образованные – но какие-то несчастные. Неустроенные, что ли. Не полностью себя реализовавшие. Да ведь и времена были такие.
– Времена никогда не способствуют, – глубокомысленно заметил я и добавил: – Неудачникам.
– Как посмотреть, – не согласилась Нетребина. – Иные годы всех подряд перемалывают, и чем ты умнее и чище, тем охотней тебя смелют.
– Что вы имеете в виду?
– Войну. Репрессии.
– Нетребины пострадали?
– Не то слово. Мишин дед, его звали Степаном, был в Петербурге (то есть в Ленинграде) перед Великой Отечественной войной химиком, очень талантливым. Его арестовали вместе с родным братом, Артемом. Антисоветскую деятельность им пришили, шпионаж в пользу Финляндии. Артема расстреляли. А Степана отправили в лагеря. Он вышел только в середине пятидесятых, но уже больше не оправился, служил на какой-то фабрике на сто первом километре от Москвы. Умер в шестьдесят четвертом.
(Я услышал очередную дату из своего списка и внутренне возликовал.)
Вдова продолжала:
– Так вот, в заключении он познакомился с одним известным человеком – тоже не от мира сего. Но тот был настоящий пассионарий. Он умер, там же, в лагере, вроде даже чуть ли не на руках у Степана. Потом, много позже, уже в оттепель, его посмертная книжка вышла и он популярен стал. Каревский его фамилия. Слышали? Он еще прославился своей теорией, что все в жизни человека (и человечества) происходит циклически и связано с Солнцем. И еще какую-то люстру он изобрел, чтоб воздух озонировать.
– А, вспомнил, – откликнулся я без энтузиазма: я действительно отдаленно слышал имя.
Не хватало мне еще подробно изучать научные заблуждения былых времен.
– Так вот, этот Каревский для каждого своего друга-приятеля-сокамерника личные циклы составлял. Индивидуальные. И для деда Миши, Степана Нетребина, – тоже. И вроде бы действительно ему точка в точку предсказал: ты умрешь в шестьдесят четвертом. И, можете себе представить, дед Нетребин помер в шестьдесят четвертом, чуть ли не в точно указанный Каревским день.
– Может, Каревский поделился своим тайным знанием со Степаном Нетребиным? Научил его? Тот, в свою очередь, передал его сыну? Так и дошло до вашего мужа, Михаила?
– Все бывает в жизни, Алеша. Ведь вы посудите сами: Артем, брат нетребинского деда, был расстрелян в сороковом. Сам Степан Нетребин умер в шестьдесят четвертом. Отец, Юрий Степанович, погиб в восемьдесят восьмом. А мой Миша, Михаил Юрьевич Нетребин, был убит сейчас, в две тысячи двенадцатом. Чувствуете связь? Нетребины умирают раз в двадцать четыре года. Точно в год Дракона. Артем – в сороковом. В шестьдесят четвертом – Степан. Потом проходит еще двадцать четыре года, и гибнет его сын, Юрий Степанович, – в восемьдесят восьмом. А сейчас, в двенадцатом году, распрощался с жизнь мой Миша. Сын Юрия Степановича. Внук Степана. Внучатый племянник Артема.
– Странное совпадение, – пробормотал я.
И, разумеется, не стал – пока! – говорить вдове о своем сне, где мне показали ту же самую связь.
Но тут мне стало ни до чего: я глянул на часы и обомлел: через пятнадцать минут у меня свидание с Варей! А я еще здесь, беседую с безутешной вдовой. Вот что значит увлечься работой!
И ровно в сей момент я почувствовал, словно меня накрывает чем-то вроде ватного фартука – так, что слова Нетребиной стали доноситься до меня откуда-то издалека. Будто стеклянный колокол на меня сверху надели. И на минуту пришло впечатление, точно кто-то не хочет, чтобы я копался в данной теме: выспрашивал Алину, собирал улики, устанавливал причинно-следственные связи. Словно некто на ментальном уровне старается оградить меня от этого дела. Или, что одно и то же, отодвинуть дело от меня.
Если б я в тот момент не заспешил бы так на свидание к Варе, я бы постарался понять себя. Проанализировать: откуда пришло это чувство барьера, вдруг воздвигнутого вокруг меня? Возникло оно само по себе? Или у него есть некий созидатель? Чья-то злая, сильная, мистическая воля?
