– Леонид Сергеевич, можно просто Леонид. Местный врачеватель. Эскулап, так сказать.
– Сергей.
Бабкин пожал узкую сухую ладонь, изучая нового знакомца. Пожалуй, ему было меньше лет, чем казалось на первый взгляд. «Не старше пятидесяти пяти, – определил Сергей. – Не такой уж он и старичок».
– Невероятно, конечно, что такое могло произойти. Никто не ожидал! Никто! И я не ожидал, хотя мог бы предположить, зная Карла. А ведь вот оно как все обернулось… – Доктор покачал головой, глядя на избу, в окнах которой засверкало солнце.
– Что обернулось? – рискнул спросить Бабкин. И добавил доверительно: – Вы же понимаете, я человек новый, ничего не знаю… Глуповато себя чувствую, честно говоря.
– Понимаю, прекрасно вас понимаю, – заверил доктор. – Я сам испытываю в точности то же самое, когда захожу к ним. Сейчас немного попривык, но еще пару месяцев назад каждый визит был для меня сущим наказанием.
Он по-птичьи наклонил голову, явно ожидая чего-то от Сергея. И тут Бабкина осенило: новый знакомец явно был из числа тех людей, что чувствуют себя прирожденными рассказчиками и подпитываются интересом слушателей. Их подстегивает спортивный азарт: выложить историю первым, чтобы стать свидетелем вызванных ею чувств. Никакое происшествие не остается без их внимания: в душе они подлинные летописцы, хоть недобрые люди и именуют их пренебрежительно сплетниками.
Доктору не терпелось выложить перед новичком часть сокровищ из своих запасов. Это полностью совпадало с намерениями Сергея, желавшего выяснить как можно больше.
– А что там случилось? – прямо спросил Бабкин и по огоньку, мелькнувшему в глазах собеседника, понял, что попал.
– О, такое дело, такое дело! – многообещающе пробормотал Леонид Сергеевич. – Секундочку…
Он повертел головой, углядел на берегу бревно и уверенно пошел к нему, увязая сапогами в песке. Бабкин побрел за ним.
Леонид Сергеевич опустился на бревно, выудил из дальнего кармана пачку «Кента», угостил Сергея и закурил сам.
– Вы, должно быть, знаете, что этот дом – единственный, не принадлежащий нашему пансионату? – спросил врач.
– Нет, впервые слышу.
– Однако это так. Он частный. Около двадцати лет назад Карл Ефимович выкупил у тогдашнего руководства «Рассвета» участок земли и дом на ней. Домик, правда, был поменьше и всего в один этаж. Карл не стал его сносить, а достроил, и получилась эдакая избушка. На курьих ножках.
– Разве это возможно – купить участок у пансионата? – удивился Сергей. – Тем более с домом?
А в те годы, кажется, и землю покупать было запрещено…
– Карл Ефимович был человек не простой, и связей там… – доктор многозначительно указал пальцем вверх, – у него хватало. Председатель райисполкома все-таки, он и не такое мог себе позволить. Ежу понятно, что он ее не купил в прямом смысле слова, но участок ему выделили. А в девяностых, когда все пошло вразнос, Гейдман уже оформил все это дело так, что комар носа не подточит.
– И ему безропотно отдали землю и дом? – усомнился Бабкин.
– А куда людям было деваться? Карл, старый пройдоха, предъявил документы, согласно которым он является наследником графа Вязникова. И пригрозил, что пойдет в суд, если они не договорятся по-мирному, и тогда уж заберет все, до чего сможет дотянуться.
– Он и в самом деле наследник?
– А кто ж его знает! Написать-то можно что угодно, бумага, она все стерпит. Если подумать, то где Николай Александрович Вязников, а где Карл Ефимович Гейдман! Но наверняка утверждать не могу, в жизни всякое бывает. Может быть, Карлуша и впрямь раскопал старые бумаги и решил воспользоваться неожиданно открывшимся родством.
Леонид Сергеевич усмехнулся в усы, и Сергей подумал, что сам доктор слабо верит в такую возможность.
– А что потом? – с интересом спросил он.
– Карл приезжал сюда отдыхать на целое лето. Так мы с ним и познакомились. Кстати, он меня и к рыбалке приохотил. Страстный был любитель этого дела! Разве что по имени каждую рыбу в этом озере не звал. А жена его прекрасно готовила. Когда жарила рыбу, такой запах стоял! М-м-м-м-м…
Доктор закатил глаза и некоторое время сидел неподвижно, заново переживая воспоминания. Прошла минута, и Сергей осторожно откашлялся.
– А? – встрепенулся Леонид Сергеевич, открывая глаза. – Да, так об Агриппине… Если хотите понять всю историю, то начинать придется с этой красавицы. Что, готовы, так сказать, совершить экскурс в прошлое? Или еще по сигаретке – и побредем на завтрак?
Сергей заверил доктора, что готов к экскурсу, а завтрак подождет. Его заинтриговало начало рассказа, а желание найти объяснение увиденному на веранде лишь подогревало любопытство.
– Ну, тогда слушайте. Агриппина, между прочим, была родом из этих мест. Точнее, из поселка, из Вязников…
* * *
1973 год
Будь он проклят, этот поселок! Сдерживая рыдания, Агриппина свернула в проулок, промчалась до знакомого лаза в заборе и нырнула в него, обдирая колени. Вылезла возле поленницы и забилась в укромное местечко за досками, известное только ей, подтянула кровоточащие коленки к подбородку, слизнула соленые капли.
Здесь можно было отсиживаться долго – не найдут. А в то, что преследователи рискнут полезть в лаз, даже если и обнаружат его в зарослях лопуха, она не верила.
Поселок городского типа… Она презрительно сплюнула на лист подорожника и усмехнулась, увидев, что слюна стала красной от крови. Про себя Агриппина, которую звали исключительно Грунькой, произносила это так: «Поселок городского, типа!» С такой расстановкой знаков выходило, что поселок, конечно, деревня деревней, но, типа, притворяется городским.
И жители его притворяются, думала Груня. Все до одного. У-у-у, оборотни!
Травили Груньку не все, а только мальчишки-подростки, но и осуждение в глазах взрослых она принимала за готовность к преследованию. Пожалуй, что и небезосновательно. Старик Прохор Семенович, воевавший в Великую Отечественную, вернувшийся в сорок пятом увешанный медалями и орденами и часто рассказывавший девочке истории из военного прошлого, при встрече с бывшей любимицей теперь переходил на другую сторону улицы, а столкнувшись с Груней нос к носу в магазине, громко и отчетливо сказал: «Шалава!» – и плюнул в ее сторону. И с тех пор плевал в нее, где бы ни увидел. Дошло до того, что Агриппина ходила в поселковый гастроном украдкой, прижимаясь к заборам и готовясь удирать при первом же намеке на встречу со стариком.
А когда живот стал заметен, ее совсем заклевали. Те, кто не считал своим долгом пристыдить, смотрели с молчаливым презрением, или же, подобно озверевшему Прохору Семеновичу, прямо высказывали Груньке мнение о ее моральном облике. Нравы в поселке были строгие, и девочкам в шестнадцать лет беременеть не дозволялось.
Когда Груня, не выдержав, пожаловалась дяде, тот устало взглянул на нее и сказал:
