— Мейрик, а вам известно, что такое винтовка Мерклина?
Харри увидел, как начальник СБП задвигал бровями вверх-вниз, будто удивляясь, что разговор еще продолжается. И даже почувствовал движение воздуха, как от ветряной мельницы.
— Это все равно не мое дело, Холе. Свяжись-ка с…
И тут только до Курта Мейрика дошло, что он — единственный начальник над Холе.
— Винтовка Мерклина, — продолжал Харри, — это немецкое полуавтоматическое охотничье ружье, которое патронами калибра шестнадцать миллиметров бьет сильнее, чем любая другая винтовка. Она рассчитана для охоты на крупного зверя, как, например, буйвол или слон. Первую винтовку изготовили в семидесятом году, но с тех пор было выпущено только около трехсот экземпляров, прежде чем немецкие власти запретили продажу винтовки в семьдесят третьем. Причина была в том, что эта винтовка — при незначительной доработке — вместе с мерклиновским оптическим прицелом превращается в настоящее орудие убийства и уже к семьдесят третьему успела стать излюбленным оружием для совершения покушений. Из этих трехсот винтовок по меньшей мере сто попали в руки наемных убийц и террористических организаций, таких как «Баадер-Майнхоф» и «Красные бригады».
— Хм. Сто, говоришь? — Мейрик протянул распечатку обратно Харри. — То есть две трети владельцев использовали винтовки по их прямому назначению. Для охоты.
— Это не то оружие, с которым ходят на лося или еще на кого в Норвегии, Мейрик.
— Да? А почему бы и нет?
Интересно, почему Мейрик все еще упирается, вместо того чтобы предложить ему заняться расследованием. И зачем ему самому это так нужно. Может, никакой особой причины и нет. Может, он просто становился старым брюзгой. Все равно сейчас Мейрик здорово похож на хорошо оплачиваемую няньку, которая боится, чтобы ее подопечный засранец не вляпался в какую-нибудь историю. Харри задумчиво смотрел на длинный стерженек сигаретного пепла, клонящийся к ковру.
— Во-первых, охота не входит в любимые занятия норвежских миллионеров. Мерклиновская винтовка вместе с прицелом стоит около ста пятидесяти тысяч немецких марок, то есть почти как новый «мерседес». А каждый патрон стоит девяносто марок. А во-вторых, лось, убитый шестнадцатимиллиметровой пулей, выглядит так, будто его переехал поезд. Довольно паршиво.
— Хе-хе. — Очевидно, Мейрик решил поменять тактику. Теперь он откинулся на спинку кресла, заложил руки за блестящую макушку, будто показывая, что он вовсе не против того, чтобы Холе его немного поразвлек. Харри встал, дотянулся до пепельницы, взял ее и снова сел.
— Конечно, может статься, что стрелял какой-нибудь полоумный коллекционер оружия, чтобы просто проверить новую винтовку, а потом повесить ее под стеклом у себя на вилле и никогда больше не использовать. Но стоит ли исходить из этого?
Мейрик помотал головой из стороны в сторону:
— Значит, ты предлагаешь исходить из того, что вот сейчас по Норвегии разгуливает профессиональный убийца?
Харри покачал головой:
— Я просто предлагаю позволить мне проехаться до Шиена и посмотреть на то место. К тому же я сомневаюсь, что там работал профессионал.
— Вот как?
— Профессионалы обычно убирают за собой. А оставить стреляные гильзы — все равно что оставить визитную карточку. Но если эта винтовка у непрофессионала, то все становится значительно проще.
Мейрик несколько раз что-то промычал и наконец кивнул:
— Ладно. И держи меня в курсе по поводу наших неонацистов.
Харри загасил сигарету. На пепельнице, сделанной в виде гондолы, было написано: «Венеция, Италия».
Эпизод 27
Линц, 9 июня 1944 года
Семья из пяти человек вышла из поезда, и они вдруг остались в купе одни. Поезд медленно тронулся и поехал дальше. Хелена села к окну, но в такой темноте много она не увидела — только очертания домов вдоль железной дороги. Он сидел прямо напротив и смотрел на нее с едва заметной улыбкой.
— Вы хорошо тут все затемнили в Австрии, — сказал он. — Не видно ни огонька.
Она вздохнула:
— Мы хорошо сделали то, что нам сказали.
Она посмотрела на часы. Скоро два.
— Следующий — Зальцбург, — сказала она. — Он стоит прямо на немецкой границе. А потом…
— Мюнхен, Цюрих, Базель, Франция и Париж. Ты это повторяешь в четвертый раз.
Он наклонился к ней и пожал ее руку.
— Все будет хорошо, вот увидишь. Садись сюда.
Не отпуская его руки, она пересела и положила голову ему на плечо. Он выглядел совсем по-другому в этой форме.
— Значит, этот Брокхард уже успел послать сводку за очередную неделю?
— Да, вчера он говорил, что отошлет ее вечерней почтой.
— А зачем такая спешка?
— Ну, чтобы лучше контролировать ситуацию — и меня. Каждую неделю мне приходилось придумывать для него новые основания, чтобы тебе продлили лечение, понимаешь?
— Да, понимаю, — ответил он, и она увидела, как он стиснул зубы.
— Давай больше не говорить о Брокхарде, — сказала она. — Лучше расскажи что-нибудь.
Она погладила его по щеке, он тяжело вздохнул.
— Что ты хочешь услышать?
— Что угодно.
Рассказы. Ими он привлекал ее интерес в госпитале Рудольфа II. Они были непохожи на истории других солдат. Урия рассказывал о смелости, дружбе и надежде. Как однажды он пришел из караула и увидел, что на груди его лучшего друга сидит хорек и хочет перегрызть ему глотку. До него было метров десять, а в земляном укрытии была кромешная тьма. Но у него не оставалось выбора: он вскинул винтовку и разрядил весь магазин. Хорька они съели на следующий день.
Таких историй было много, Хелена не помнила их все, но помнила, с каким интересом их слушала. Яркие, забавные, хотя некоторые, как ей казалось, не вполне достоверные. Но она им верила, потому что это как противоядие против других рассказов — о потерянных судьбах и бессмысленной смерти.
Пока затемненный поезд, неспешно покачиваясь и подрагивая на стыках, ехал через ночь по недавно отремонтированным рельсам, Урия рассказывал о том, как он однажды застрелил русского снайпера на ничейной полосе, вылез из окопа и похоронил этого большевика-безбожника по-христиански, спел псалом и прочее.
— Я слышал, как русские хлопали мне с той стороны, — говорил Урия. — Так красиво я пел в тот вечер.
— Правда? — со смехом спросила она.
— Лучше, чем в оперном театре.
— Все ты врешь.
Урия прижал ее к себе и тихо запел ей на ухо:
Посмотри на костер, как он светит
золотисто-червонным огнем.
В этом пламени — воля к победе,
