— А ну, заткнитесь, ребята! Тут вот какое предложение: снимаемся отсюда и встречаемся в восемь в баре «Фенрис», чтобы напиться как следует. Можете расценивать это как приказ, ясно?
Всеобщее ликование было ему ответом.
Харри отставил в сторону тарелку с тортом и уже собирался встать, как вдруг почувствовал чью-то руку на плече. Это был Холм.
— Я проверил. Как я и предполагал, Ветлесен был правша, — сообщил он.
Из только что открытой Холмом бутылки с пивом повеяло кислым холодком, и тут же нарисовался слегка подвыпивший Скарре, взял Холма под руку:
— А еще говорят, что правши живут дольше левшей. По Ветлесену-то и не скажешь! Ха-ха!
Скарре помчался делиться своей остроумной находкой с остальными, а Холм вопросительно посмотрел на Харри:
— Уже уходишь?
— Ага. Прогуляюсь. Может, встретимся в «Фенрисе».
Харри почти дошел до двери, как вдруг в него крепко вцепился Хаген.
— Хорошо бы никто пока не уходил, — тихо сказал он. — Начальник полиции сказал, что хочет зайти и сказать несколько слов.
Харри так глянул на Хагена, что тот немедленно отдернул руку, будто обжегся.
— Только схожу отлить, — вежливо пояснил Харри.
Хаген улыбнулся и кивнул.
Харри зашел к себе в кабинет, взял пиджак и побрел вниз по лестнице, вон из здания управления, а потом вниз к Грёнланнслейрет. С неба сыпала редкая снежная крупа, на склоне холмов Экеберг мерцали огни, мимо промчалась и китовой песней затихла вдали пожарная сирена. Два пакистанца громко переругивались, стоя у своей лавчонки, а снег все падал на их апельсины, да еще где-то у Грёнланнс-торг пьянчужка затянул пиратскую песню. Харри услышал эти звуки ночной жизни и понял, что правильно сделал, что вышел на улицу. Боже, как он любил этот город!
— Ты тут?
Эли Квале изумленно смотрела на своего сына, который сидел за кухонным столом и листал газету. Сзади него мурлыкало радио.
Она хотела было спросить, почему Трюгве не в гостиной с отцом, но тут подумала: да ведь это совершенно нормально, что он захотел зайти сюда и поболтать с ней. Она налила себе чаю, села рядом и молча посмотрела на сына. Такой красивый! Она думала, ей всегда будет казаться, что он урод, но ошиблась.
Проблема вовлечения норвежских женщин в коридоры власти замешана вовсе не на мужском шовинизме, вещал голос по радио. Общество ведет борьбу за положенное по закону долевое участие женщин в управлении страной, потому что сами женщины, кажется, упорно стараются избегать должностей, на которых их могут подвергнуть критике, усомниться в их компетентности.
— Они ведут себя, как малыш, который пытается открыть фисташку, но, как только она оказывается у него во рту, выплевывает ее, — сказал голос. — И это страшно раздражает. В настоящий момент необходимо, чтобы дамы взяли на себя ответственность за ситуацию и приложили хотя бы немного старания.
Точно, подумала Эли, необходимо.
— Ко мне тут вчера приходили в институт, — сказал Трюгве.
— Да? — ответила Эли и почувствовала, как сердце забилось где-то в горле.
— Спрашивали, правда ли, что я ваш сын — твой и папин.
— Да ну? — попыталась со всей возможной легкостью произнести Эли. Ей показалось, что она сейчас потеряет сознание. — И что же ты ответил?
— То есть как это — что я ответил? — Трюгве оторвался от газеты. — Ответил, разумеется, да.
— А кто тебя спрашивал?
— Что это с тобой, мам?
— В смысле?
— Ты такая бледная…
— Ничего, мой дорогой. А кто он такой?
— А я разве сказал, что это был мужчина? — И Трюгве вернулся к газете.
Эли встала, прикрутила радио, где женский голос благодарил Арве Стёпа и господина министра за интересную беседу. Она посмотрела в темноту за окном, где беспорядочно метались снежные хлопья, не подвластные ни силе земного притяжения, ни собственной воле. Все, чего они хотели, — это где-нибудь приземлиться и затихнуть, а потом растаять и исчезнуть с лица земли. В этом и было утешение.
Она кашлянула.
— Что? — спросил Трюгве.
— Ничего, — ответила Эли. — Я, кажется, простудилась.
Харри бесцельно брел по улицам города куда глаза глядят. И только очутившись возле гостиницы «Леон», понял, что сюда-то он и шел.
Вокруг толпились шлюхи и наркодилеры. У них был час пик — люди предпочитают вести куплю-продажу секса и дури до полуночи.
Харри подошел к стойке портье и по насмерть перепуганному лицу Бёрре Хансена понял, что тот его узнал.
— Мы же договорились, — пискнул Бёрре со своим шведским акцентом и вытер пот со лба.
Харри частенько удивлялся, почему люди, которые наживаются на нуждах и слабостях других, всегда отмечены этой тонкой блестящей пленкой пота, будто их бессовестные души покрыты лакировкой поддельного стыда.
— Дай ключи от номера доктора, — попросил Харри. — Он сегодня не придет.
Три стены номера были оклеены обоями родом из семидесятых, с психоделическим коричнево-оранжевым узором. Зато четвертая, несущая, между комнатой и ванной, была выкрашена в черный цвет и пестрела трещинами и пятнами облупившейся штукатурки. Двуспальная кровать с выгнутой спинкой. Тяжелое колкое покрывало. Водо- и спермоотталкивающее, решил Харри. Он убрал со стула в изножье кровати истершееся полотенце и сел. Улица шумела, поджидая его, и он почувствовал, что вся свора его псов уже на месте: они гавкали, скулили, грызли решетку и просили только одного — выпивки. Одну маленькую рюмку, одну рюмашечку — и мы оставим тебя в покое, послушно ляжем и замолкнем. Улыбаться у Харри желания не было, но он все равно улыбнулся. Демонов должно укрощать, а боль — унимать. Он прикурил сигарету. Дым заструился вверх, к плетеному абажуру.
С какими демонами сражался Идар Ветлесен? Приводил ли он их сюда и бился с ними здесь, или, напротив, тут было его убежище? Какие-то ответы он и его коллеги, конечно, получили, но не все. Ответы на все вопросы, думал Харри, мы не получим никогда. Скажем, на такой: есть ли на самом деле разница между злодейством и сумасшествием? Или мы просто решили: вот с этой точки распад личности называется болезнью. Мы в состоянии понять, как можно сбросить атомную бомбу на город с мирными гражданами, но недоумеваем, как это может быть, когда в лондонских трущобах кто-то вырезает проституток, распространяющих болезни. Поэтому первое мы называем необходимостью, а второе — сумасшествием.
Господи, как же ему надо было выпить! Одну рюмку, которая могла бы слепить острые края боли, слепить этот день и эту ночь.
В дверь постучали.
— Да, — прохрипел Харри и не узнал собственного голоса.
Дверь открылась, вошла негритянка. Харри посмотрел на нее снизу вверх: красивое сильное лицо, короткий жакетик — такой короткий, что были видны валики жира, вылезшие поверх брюк.
