— Doctor? — спросила она. Ударение на последнем слоге, по-французски.
Харри покачал головой. Она посмотрела на него. А потом дверь закрылась и она исчезла.
Через секунду-другую Харри поднялся со стула и шагнул к двери. Женщина уже дошла до конца коридора.
— Please! — крикнул Харри. — Please, come back!
Она остановилась, нерешительно глядя на него.
— Two hundred kroner, — сказала она с ударениями на последнем слоге.
Харри кивнул.
Она сидела на кровати и молча слушала его вопросы. О докторе, об этом злодее. Об оргиях с участием нескольких женщин. О детях, которых он просил приводить с собой. При каждом новом вопросе она непонимающе качала головой. В конце концов она спросила, не из police ли он.
Харри кивнул.
Ее брови сдвинулись:
— Why you ask these questions? Where is Doctor?
— Doctor killed people, — сказал Харри.
Она взглянула недоверчиво и ответила:
— Not true.
— Why not?
— Because Doctor is a nice man. He helps us.
[1]
Харри спросил, как же доктор помогал им. И тут настал его черед сидеть и с удивлением слушать: чернокожая женщина рассказывала, как каждые вторник и четверг доктор появлялся в этой комнате со своей сумкой, разговаривал с ними, отправлял их в туалет, чтобы собрать мочу на анализ, брал кровь, проверял их на венерические заболевания, которых они боялись. Давал им пилюли, если было что-то по женской части, и направления и адрес в клинику, если Чума. И платы никогда не брал, надо было только пообещать никогда никому о нем не рассказывать, кроме своих же уличных товарок. Иногда девочки приводили своих детишек, когда те болели, но портье их не пускал.
Харри слушал и дымил сигаретой. Зачем Ветлесен это делал? Ради сохранения необходимого равновесия? Жаждал отпущения грехов? Противостоял злу? А может, эти крупицы добра усиливали наслаждение от содеянного? Говорили же, что доктор Менгеле обожал детей.
Язык во рту вспух, и, если сейчас не выпить, он его совсем задушит.
Женщина закончила болтать и жестом напомнила об обещанных деньгах.
— Doctor come back?
[2]
— спросила она.
Харри открыл было рот, но язык запаздывал, и тут раздался звонок мобильного.
— Холе.
— Харри? Это Уда Паулсен, — представился молодой голос. — Вы помните меня?
Харри не помнил.
— Я с телеканала НРК, — сказала она. — Это я вас приглашала на ток-шоу «Боссе».
А, та самая дамочка! Хитрая мышь.
— Вы не сможете прийти к нам еще раз, в эту пятницу? Естественно, речь пойдет о вашем потрясающем успехе, я имею в виду дело Снеговика. Хотя он уже мертв, публике все равно интересно, что на самом деле происходит в голове у таких людей и можно ли его назвать…
— Нет, — отрезал Харри.
— Что?
— Я не приду.
— Это «Боссе», — многозначительно произнесла Уда Паулсен. — Канал НРК — Норвежское государственное телевидение.
— Нет.
— Но послушайте, Харри, разве вам самому не интересно побеседовать о…
Харри размахнулся и запустил телефон прямо в черную стену. Посыпалась штукатурка.
Он положил голову на руки и попытался взять себя в руки. Господи, хоть капельку! Чего угодно. Когда он снова поднял глаза, в номере никого не было.
Вероятно, все могло сложиться по-другому, если бы в баре «Фенрис» не продавали выпивку. Если бы там не было «Джима Бима», который стоял на полке аккурат за барменом и кричал во весь свой хриплый солодовый голос о желанной анестезии: «Харри! Двигай сюда, давай поболтаем о старых временах. О жутких призраках, за которыми мы с тобой гонялись, о ночах, когда мы впадали-таки в забытье».
А может, другого пути у Харри не было.
Он едва взглянул на коллег, а они на него вообще не обратили внимания, когда он вошел в гудящий бар, обитый красным плюшем, как каюта датского корабля: все уже были хороши. Стояли, положив руки друг другу на плечи, и, дыша перегаром, орали вместе со Стиви Уандером, что позвонили, только чтобы сказать «Я тебя люблю». Короче говоря, ни дать ни взять футбольные фанаты после победы в Кубке кубков. А когда Уандер утомился доказывать, что чувство любви поднимается у него прямо-таки из глубины самого сердца, перед Харри на стойку бара приземлился третий стакан.
От первого его скрутило так, что он не мог вздохнуть, и подумал: вот так, наверное, от карнадриоксида и помирают. После второго его чуть не вывернуло, но организм уже начинал приходить в себя от первого шока и смекнул, что наконец добрался до того, о чем так долго мечтал, и теперь отвечал Харри довольным урчанием. Настоящая музыка души! По телу растекалось тепло.
— Пьешь? — Внезапно рядом с ним материализовалась Катрина.
— Это последний стаканчик, — пообещал Харри, чувствуя, что язык во рту уменьшился и сделался мягким и послушным. Обычно выпивка только улучшала его артикуляцию. Вот почему его трудно было уличить в пьянстве. Собственно, поэтому его до сих пор не вышвырнули с работы.
— Это не последний, — ответила Катрина. — Это только начало.
— Садись, пять. — Харри взглянул на нее. Синие глазищи, тонкие ноздри, алые губы. Господи, до чего хороша. — Откуда такие познания? Вы алкоголик, Катрина Братт?
— У меня отец алкоголик.
— Хм. Так вот почему ты не захотела сходить к нему в гости, когда мы были в Бергене.
— А что, разве отказываются идти в гости только потому, что человек болен?
— Не знаю. Может, он виноват в твоем несчастном детстве или вроде того.
— Он слишком поздно возвращался домой, чтобы успеть сделать меня несчастной. Я такой родилась.
— Несчастной?
— Возможно.
Катрина пригубила свой стакан. Чистая водка, не джин, догадался он.
— А что стало причиной твоего несчастья, Харри?
И он, не успев сдержаться, не подумав, ответил:
— Взаимная любовь.
— Бедняга, — улыбнулась Катрина. — То есть ты родился с душою настолько гармоничной, что даже любовь ее нарушала?
Харри уставился на золотистую жидкость в своем стакане:
— Я стараюсь не думать об этом. Думаю о другом.
