— Поехали к «Плазе». Катрина Братт уже звонила в Институт судебной медицины и спрашивала о результатах установления отцовства.
— И что, уже готово? — спросил Бьёрн Холм и наддал газу, поворачивая на Скёус-плас.
— Они первым делом делают тесты с точностью девяносто пять процентов, а остальное время уходит на то, чтобы довести степень точности до девяноста девяти.
— Ну и что?
— Девяносто пять процентов, что отцом близняшек Оттерсен и Юнаса Беккера был Арве Стёп.
— Ёксель-моксель!
— Мне кажется, Катрина подумала так же, как ты, и поехала к Арве Стёпу.
Харри звонил в управление, вызывал подмогу, а старенький мотор ревел по улицам Грюнерлёкки. Только когда они проехали станцию скорой помощи у Акера и вынырнули под огни Стургата, печка, наконец, выдала прямо в лицо струю раскаленного воздуха.
Один Наккен из газеты «Верденс ганг» мерз на тротуаре рядом с центром и проклинал мир, человечество и особенно свою работу. Из дверей тянулись последние гости вечеринки «Либерала», а те, кто уходят последними, всегда самые интересные — о них будут кричать заголовки в течение нескольких следующих дней. Но близился дедлайн, и через пять минут ему нужно будет пройти несколько сот метров до Акерсгата, сесть в своем кабинете и написать заявление редактору, что он уже вырос и не желает больше стоять, как какой-нибудь четырнадцатилетка, прижав нос к стеклу и глядя на вечеринку с улицы, надеясь, что выйдет к нему кто-нибудь и расскажет, кто с кем танцевал, кто кого облил шампанским, кто кого склеил. Написать, что он увольняется.
Он поймал, конечно, пару слухов, слишком невероятных, чтобы не быть правдой, но напечатать их они не смогут. Существуют определенные рамки, неписаные правила. Правила, которые журналисты его поколения старались свято блюсти.
Наккен посмотрел вокруг. Выстояли еще несколько журналюг и фотографов. Или просто у них, как и у него, был поздний срок сдачи в печать колонки о знаменитостях.
И тут к нему на огромной скорости подлетел «вольво-амазон», лихо завернул к тротуару и затормозил. С пассажирского места выскочил человек, которого Один Наккен тотчас узнал. Он махнул фотографам, рванул вместе с ними за полицейским. А тот уже был в дверях.
— Харри Холе, — отдуваясь, просипел Наккен, нагнав его. — Что тут делает полиция?
Полицейский перевел на него покрасневшие глаза:
— Иду на вечеринку, Наккен. Где они, черт побери, ее проводят?
— В зале Сони Хени. Но там уже и так, боюсь, слишком много народа.
— Хм. Ты видел Арве Стёпа?
— Стёп рано отправился домой. А можно спросить, что тебе от него нужно?
— Нельзя. Он уехал один?
— Это вопрос спорный.
Старший инспектор резко остановился и повернулся к нему:
— Что ты имеешь в виду?
Один Наккен наклонил голову. Он пока не понимал, что происходит, но тут явно пахло сенсацией.
— Был слушок, что он болтал с какой-то красоткой. Облизывался как кобель. Ничего, короче, что можно напечатать. К сожалению.
— А дальше? — набычился старший инспектор.
— Женщина, подходящая по описанию, покинула отель через двадцать минут после Стёпа и села в такси.
Холе тут же повернулся и пошел к доставившему его потрепанному автомобилю. Один хвостом семенил следом.
— Что же ты за ней не поехал, Наккен?
Сарказма Один Наккен не почувствовал: до него он вообще долго доходил.
— Холе, она же не знаменитость. Знаменитость, которая трахает незнаменитость, — это, так сказать, не материал. Если только дама не захочет нам что-нибудь рассказать. А эта просто исчезла.
— А как она выглядела?
— Худая, темная. Красивая.
— Одежда?
— Черное длинное кожаное пальто.
— Спасибо. — Холе прыгнул в «амазон».
— Эй! — окликнул Наккен. — А что я буду с этого иметь?
— Спокойный ночной сон, — ответил Харри, — от сознания того, что ты способствовал укреплению правопорядка в нашем городе.
Один Наккен с горькой миной проводил взглядом автомобиль с остатками раллийной раскраски, который умчался, грохоча двигателем. Пора отправляться восвояси. Пора писать заявление об уходе. Пора, наконец, повзрослеть.
— Дедлайн, — сказал фотограф. — Пошли, отнесем говно, которое мы тут наковыряли.
Один Наккен смиренно вздохнул.
Арве Стёп смотрел в темноту маски и пытался догадаться, что она делает. Катрина отволокла его в ванную комнату, взяв за наручники, ткнула револьвером — по крайней мере, она утверждала, что это револьвер, — ему в ребра и скомандовала, чтобы он залез в ванну. Кто она? Он затаил дыхание и прислушался: стук собственного сердца и какое-то электрическое потрескивание. Может, лампа? Кровь с виска добралась до рта, и он чувствовал на кончике языка металлический сладковатый привкус.
— Где ты был, когда исчезла Бирта Беккер? — донесся ее голос.
— Здесь, в квартире, — ответил Стёп, пытаясь размышлять. Она сказала, что из полиции, и тут он вспомнил, где видел ее раньше — в кёрлинг-клубе.
— Один?
— Да.
— А в ночь, когда была убита Сильвия Оттерсен?
— То же самое.
— Целый вечер был один? Ни с кем не разговаривал?
— Нет.
— Значит, алиби у тебя нет?
— Я же сказал, я был здесь.
— Хорошо.
Хорошо? Почему хорошо, если у него нет алиби? Что она хочет? Принудить его признаться? И почему электрический звук вроде бы стал ближе?
— Ложись, — сказала Катрина.
Он повиновался и почувствовал спиной и ногами ледяную эмаль ванны. От дыхания изнанка маски стала влажной, а от этого дышать было еще тяжелее. Снова раздался ее голос, совсем рядом:
— Как ты хочешь умереть?
Умереть? Сумасшедшая! Психованная баба. Или нет? Стёп сказал себе, что надо сохранять хладнокровие, потому что она просто хочет его напугать. Может, Харри Холе стоит у нее за спиной? Может, это все его штучки? Но Стёп уже дрожал всем телом, да так, что она слышала, как его великолепные швейцарские часы «Таг Хауэр» бьются о ванну, как будто тело уже поняло то, что мозг все еще отказывается воспринимать. Прижав затылок к краю ванны, он попытался поправить маску, чтобы видеть через крошечные прорези для глаз. Он умрет.
Так вот почему она усадила его в ванну. Чтобы не запачкать все вокруг и быстро смыть все следы. Вздор! Ты — Арве Стёп, а она — коп. Она ни о чем не знает.
— А ну-ка, — приказала Катрина, — подними голову.
Маска. Наконец-то. Он повиновался и почувствовал, как ее руки дотрагиваются до его затылка, до лба, но маску она не сняла. А потом убрала руки. Что-то тонкое туго перетянуло ему горло. О, черт! Петля.
