"Что ж ты делаешь, оглоед? — рявкнул внутри
остерегающий голос, олицетворяющий здравый смысл. — Побудешь
благородненьким, дашь ей, фигурально выражаясь, вольную — а потом опять
появится Пашка и запустит цирк по новой.
Но ведь с Пашкой можно потолковать по-мужски. Или…
А почему, собственно, эта мысль должна выглядеть чем-то
заведомо неприемлемым? Пашка сам говорил, что всерьез собирается с ней
развестись, когда предлагал не церемониться и преспокойно иметь Катю. когда
захочется и как захочется, в его голосе не было ни сожаления, ни ревности. Ни
следа подобною. Ее вовсе не придется отбивать, уводть. Она будет свободна… но
как ей объяснить? А может, ничего не объяснять? Появиться однажды в своем
подлинном обличье? Еще не факт, правда. что она решится, согласится…
Кира. — вспомнил он с виноватым укором. — Ох,
Кира… А что — Кира? В конце-то концов, перед самим собой лукавить не стоит, это
подвешенное состояние уже давно встало поперек горла — и ее затянувшиеся
колебания, и капризы… В конце-то концов, случалось подобное в мировой практике.
Все знают великую пьесу Шекспира о юных влюбленных, но мало кто помнит, что до
встречи с Джульеттой у Ромео была, выражаясь языком современной молодежи,
закадренная герла. Постоянная подруга. О которой он во мгновение ока забыл и
никогда уже не вспоминал — Джульетта сразила его, как солнечный удар. Как
молния. Это — жизнь, так случается. И ничего нельзя с собой поделать. Катя.
Катенька".
Катины губы скользнули по груди, переместились ниже. Она
добросовестно пыталась помочь, окрыленная к тому же неожиданным известием о
закрытии театра…
Именно это его и остановило — как ни туманилась голова, не
хотелось получать это исключительно в благодарность за отмену бездарных
эротических пьесок… Петр насколько мог мягче отстранил ее голову:
— Катенька, не стоит сегодня. Я и в самом деле что-то
подустал. На природу бы, с костерком и лесным воздухом…
— Ох, Савельев… — шепнула она с явственным счастливым
придыханием. — Сдается, тебя и в самом деле крепко приложило головушкой,
если ты начал мечтать о вылазке на природу. Давно я за тобой не замечала таких
желаний… Ну что ты надулся? Я шутя.
Он не надулся — просто-напросто обнаружил, что мимоходом
допустил очередной прокол, вновь побыл собой, а не Пашкой, и в самом деле
никогда не любившим особенно пикники на природе. Но не скажешь же ей правду…
— Вот видишь, Катюш, — произнес он насколько мог
мягче. — Достаточно хорошенько треснуться башкой, чтобы пробудились
совершенно вроде бы несвойственные желания…
— Уж это точно. Даже Реджик заметил, что ты изменился…
— В лучшую сторону, надеюсь? — спросил он
напряженно.
Катя тихонько засмеялась, прижимаясь к нему, щекоча щеку
пышными волосами:
— Пашка, как мне хочется верить, что — в лучшую…
«Никому не отдам, — подумал он, цепенея от нежности,
осторожно водя кончиками пальцев по нежной коже. — Даже Пашке. Имею я
право на простое человеческое счастье после всего пережитого? Когда ревела
толпа и взлетали в воздух отрубленные человечьи головы, а в автоматах не было
ни единого патрона, потому что так порешили чьи-то изувеченные перестройкой
мозги, когда лежал на окраине городка с вывихнутой ногой, а машина, сверкая
фарами, разворачивалась, чтобы раздавить окончательно, когда… Неужели после
всего, что довелось пережить, не смилуются высшие силы, как их там ни именуй,
не выделят кусочек счастья? И за Рагимова, и за всех остальных…»
При гревшаяся в его объятиях Катя неожиданно вздохнула.
— Что? — встрепенулся он.
— Просто подумала, как мало нужно, чтобы вновь
почувствовать себя счастливой, — призналась она. — Господи,
примитивно-то как — не удержал машину на дороге, треснулся головой — и все в
один волшебный миг изменилось… Паша, нехорошо так говорить, но лучше бы это у
тебя подольше не проходило…
— Не пройдет, — заверил он, легонько отстраняя
пальцами жесткую дурацкую мешковину, мешавшую ощущать ее тело так, как этого
хотелось.
— Паша…
— Да?
— А «фотостудия»?
— Ликвидируем заодно, — наугад ляпнул он.
Но, похоже, угодил в точку — Катя лишь потерлась щекой о его
плечо, удовлетворенно вздохнула. Еще и «фотостудия», надо же. Положительно, так
и тянет потолковать с Пашкой по-мужски…
— Паш…
— Да?
— Ты извини, что я так уж расхрабрилась и обнаглела…
— Брось. Сегодня такой вечер — исполнение твоих
желаний. Я серьезно.
— Может, поговоришь тогда с Митькой?
— С Елагиным?
— Ну, а с кем же.
— А что он?
— По-моему, он что-то такое возомнил. После «Палача».
Норовит все прикоснуться, как бы нечаянно, руку положить… причем, что самое
тягостное, почему-то непременно на публике. Как бы не начали болтать глупости.
В самом деле, Паша, почему-то это на него находит именно в присутствии
посторонних глаз. Я его никогда не считала сдвинутым, но это вовсе не мои
фантазии, он становится навязчивым…
— Мозги легонько поплыли у мальчишечки, —
поразмыслив, сказал Петр. — Сколько раз он у нас палача-то изображал?
— Четыре. И в последний раз очень уж вжился в образ…
«Сукины вы дети, — подумал Петр. — И Митя, и
Пашка. Это что же получается? Отталкиваясь от того, чему был свидетелем, от
„Колючей проволоки“, не так уж трудно догадаться, что представляет собой
„Палач“. Из той же оперы, мягко говоря. Пашка, но это уже за гранью…. Это
извращением попахивает, Паша».
— Поговорю, — заверил он. — Сумею объяснить,
что игры кончились. Э, нет!
— он решительно отстранил ее ладонь, только что
совершившую весьма даже игривые поползновения.
— Паша, — лукаво прошептала она. — А ведь
крепнет содружество трудящихся, я успела почувствовать… Угум?
— Нет, — сказал он, сделав над собой героическое
усилие. — Что-то там и впрямь крепнет, но у меня есть стойкие подозрения,
что вы, Екатерина, хотите меня вульгарно отблагодарить. За изменения в грядущей
жизни. А голая благодарность мне не нужна, уж извини изысканную натуру…
— И голая супруга тебе не нужна? —
поинтересовалась она уже совершенно спокойным, завлекающим голосом.
— Сказал же, не нужно мне благодарностев, —
фыркнул он. — При других обстоятельствах, когда все будет естественно и не
отягощено комплексом благодарности… Милости просим.
— Ловлю на слове, Павел Иванович… — дразнящим шепотом
сообщила она на ухо.
…Когда Петр направлялся в супружескую спальню в двенадцатом
часу ночи, он уже чувствовал себя не то что спокойно, а где-то даже уютно.
Некий рубеж был пройден, взято некое препятствие. Он больше не боялся жить с
Катей под одной крышей и спать в одной постели. Он был уверен в себе, бодр и
весел.
