— Прошу, — сказал Петр насколько мог естественнее,
вежливо встал. Хотел обойти стол и двинуться навстречу, но из въедливой
осторожности не решился — еще нанесешь ненароком ущерб Пашкиному имиджу, сам
того не ведая…
Гость молча приблизился к столу. Походка его была в чем-то
знакомой, кого-то смутно напоминала.
— Прошу. — повторил Петр, указывая на
предназначавшееся для посетителей кресло. — Чай, кофе, коньяк?
И мысленно похвалил себя — до того непринужденно срывались с
языка реплики… Освоился, а?
Изящным жестом поддернув брюки, гость опустился в кресло,
поставил на пол небольшой плоский портфель и, прежде чем Петр успел придумать
наиболее подходящую светскую реплику, смутно знакомым голосом ответил:
— Водки давай, сучий потрох, водки…
Петр вздрогнул:
— Позвольте… — всмотрелся пристальнее, шумно вздохнул и
в голос матернулся. Покрутил головой: — Н-ну… Предупреждать надо!
— А ведь не узнал, сукин кот, не узнал! — ликующе
воскликнул Пашка уже своим обычным голосом. — Качественный паричок, а? И
ботва. Как свои. Пока топал по собственному офису, ни единая тварь не опознала
кормильца-поильца.
— У тебя даже походка другая… И голос…
— Поставили, Петруччио, поставили. Даже Жанна, соска,
не узнала… впрочем, справедливости ради стоит уточнить, что она перед глазами
имеет главным образом не физиономию, а совсем другую деталь организма… Ты
Жанночку уже оприходовал?
— Нет.
— Ну и дурак. Рекомендую. Подсказать позу, в которой ее
таланты наиболее ярко проявляются?
— Спасибо, обойдусь, — ответил Петр суховато.
— Петруччио, а Петруччио! Что ты такой кислый? —
Пашка так и сиял. — Бери пример с меня. Ликовать надо, дубина. Как я вижу,
ни одна сука не усомнилась… Давани вон ту кнопку, белую.
— Зачем?
— Замок блокируется. Пока не отключишь, никто не
войдет. У меня масса свободного времени, у тебя тоже, можно поболтать не спеша…
— Он раскрыл портфель, нажал там что-то, послышался негромкий электронный писк,
курлыканье, и все смолкло. — Ну, все в порядке. Никаких клопиков, а и были
бы, глушилка даванет… Показываю еще один секрет, про который и Жанка не знает.
Он подошел к стене, нажал обоими указательными пальцами на
верхние углы рамы небольшой яркой картинки, импрессионистски представлявшей
взору букет цветов в белой вазе. Картина тут же откинулась, как дверь. Достав
бутылку неизменного «Хеннесси» и две больших серебряных стопки, Пашка вернулся
к столу, ловко раскупорил, ловко разлил. Ухмыльнулся:
— Ну, каково оно — быть мною?
— Я бы сказал, не самый тяжкий труд… но временами быть
тобою, Паша, очень, я бы выразился, странно…
— Это пуркуа?
Петр оглянулся на картину за спиной, ощутив поневоле
мимолетный сердечный укол.
— Ах, во-он что… — ухмыльнулся в бороду «господин
Колпакчи». — Взыграли пуританские установочки русского офицерства? Ах ты
Максим Максимыч мой…
— Слушай, а зачем все это? — серьезно спросил
Петр.
— В психоаналитики потянуло?
Петр усмехнулся:
— Читал где-то, что хороший актер должен понять образ.
— А что тут понимать? — беззаботно сказал
Пашка. — Сидит тут на моем месте какой-нибудь мышиный жеребчик, поглядывает
через плечо хозяину — и слюнки текут. А ты сидишь и думаешь: «Хренов! Мое!»
Уяснил? Как выражался герой какого-то английского детективчика, обладание
красивой женщиной как раз в том и заключается, чтобы вызывать зависть ближних…
Расскажи лучше, как там у нас дома. Без проблем?
— Вроде — без проблем. Реджи на меня погавкивает
временами…
— Серьезно?
— Ага. Что-то он такое чует, паразит. Его мы уж точно
не провели.
— Ну и хрен с ним, — подумав, сказал Пашка. —
Привыкнет, стерпится — слюбится. На худой конец, попроси у Андропыча
какой-нибудь химии и подсунь ему в колбасе, чтобы откинул ласты.
— Жалко все же. Авось сживемся…
— Ну, дело твое, — сказал Пашка. — Ты мне
собаками зубы не заговаривай. Анжелу трахнул?
— Ну…
— Марианну трахнул?
Петр, отведя глаза, кивнул, уточил:
— Впрочем, неизвестно еще, кто кого…
— С ней это бывает, — хохотнул Пашка. — Ну,
как тебе мои бабы?
— Ты что, специально их подбирал по красивым именам?
— По именам? А… да ну, Анжела никакая не Анжела, а
Анька. Марианна — Маринка. Вот Жанна — и впрямь Жанна, так уж получилось,
родители наградили имечком… Ну, а Катерину свет Алексеевну-то распробовал?
Хороша?
Петр молчал, буравя взглядом стол. Потом сказал чуточку
неуверенно:
— Вот про Катю я и хотел поговорить…
— Ну-ну? — с любопытством откликнулся Пашка.
— Слушай, не мое дело, наверное… По эти твои забавы,
Станиславский ты наш…
— Какие еще забавы? А-а! — прямо-таки ликующе
воскликнул Пашка. — Вторник же… Ты, я так понимаю, в театр угодил? Что
тебе девки показали? Да не жмись ты!
— "Лас-Вегас" и «Колючую проволоку».
— А, ну это — не фонтан, — деловито сказал
Пашка. — Закажи ты им, пожалуй что, «Консерваторию» или «Арабские вечера»,
совсем другое впечатление…
— Может, еще и «Палача» заказать?
— А почему бы и нет? Стоп, стоп… Что-то быстренько
разобрался в театральных буднях… Неужели Катька сама просвещала?
— Как тебе сказать… — Петр набрался смелости. — В
общем, ты со мной делай что хочешь, но спектакли я отменил. Так ей и обещал. И
она, между прочим, только рада. Я, в конце концов, не пацан, могу разобраться,
чего женщине хочется и чего не хочется…
— Ах, вот оно что… — протянул Пашка. — Правильный
ты наш, вылитый моральный кодекс строителей коммунизма… Решил, значит, стать
избавителем томящейся принцессы? — Он всмотрелся внимательнее и вдруг
захохотал в голос, хлопнул себя по колену: — Восток — дело тонкое, Петруха… Ну,
Петруччио! Ну. хер Питер! Ставлю сто против одного, что ты, простая душа,
всерьез запал на Катьку! Что заменжевался, брательничек? Дай-ка я к тебе
присмотрюсь… Ну конечно! Все симптомы. Взгляд блуждает, на роже — этакая
явственная пунцовость… — Он утвердительно закончил: — Ты ее на правах законною
мужа оттрахал и запал всерьез… Во-от такими литерами на роже написано.
Петр поднял голову и взглянул брату в глаза:
— А если и всерьез?
— Ну что ты так смотришь, будто зарезать хочешь,
чудило? — засмеялся Пашка. — Только мне ревновать не хватало. Ежели
помнишь, я тебе уже говорил, что всерьез собрался развестись. Так что бери и
пользуйся. Баба с возу — кобелю легче… Серьезно. Катька для меня — отрезанный
ломоть. Ты что, — спросил он мягче, без насмешки, участливо, —
всерьез запал, Петруха?
