Двое из тех, что сидели с полураспущенными узлами галстуков,
приходили к Петру в больницу. Остальных он знал по описаниям и снимкам — ну а
они «его», разумеется, вживую. То, что здесь собрались «его» старые знакомые,
облегчало задачу. Можно было обходиться безличными местоимениями, не рискуя
запутаться в именах-отчествах, — не годится ведь излишне часто ссылаться
на выпадение памяти…
Он усадил Катю за стол, сел сам, механически кивая в ответ
на приветствия, бормоча что-то оптимистическое, когда спрашивали о
самочувствии. Особой неловкости или тревоги что-то не чувствовалось — с
какого-то времени им владел озорной азарт. Не впервые в жизни приходилось
лицедействовать, играть, притворяться — а сейчас тем более в совершенно
безопасных, прямо-таки тепличных условиях. Единственная сложность, на которую
можно невзначай напороться, это молчаливая жалость, мысли вроде: «Да, крепенько
Пашке по мозгам вдарило, если он и это забыл…»
Перед шашлыками лениво развлекались богатыми салатиками —
хотя короткое шантарское лето только начиналось, в них наличествовало все, что
душе угодно. Хозяйка, моментально опознанная Петром по описанию Пашки, вдруг
сделала капризную гримаску:
— Не думайте, Павел Иванович, что я забыла о ваших
пристрастиях. Сейчас прибудет ваша «дракула». Самвел!
Усатый и брюхатый Самвел, почтительно ощерив великолепные
зубы, поставил перед Петром небольшую сковородку. На ней в прозрачном
растопленном масле чернели какие-то странные трубочки, вроде тоненьких сосисок.
Попахивало вроде бы аппетитно, но это кушанье ни на что виденное прежде Петром
не походило.
— Ваши пиявки, — с радушно-капризной миной прокомментировала
хозяйка. — С пылу, с жару, час назад еще кровопийствовали…
— Правильно, э, — густым басом прогудел необъятный
кавказский человек Самвел, ловко ставя рядом со сковородкой соусник. —
Хорошее кушанье, для мужчин полезное, Николаевна…
И с достоинством удалился к шашлыкам. Петр, внутренне
содрогнувшись, присмотрелся к жареным кровопийцам, не решаясь ткнуть в
ближайшую вилкой. Соседи по столу поглядывали равнодушно — у парочки из них на
тарелках красовалось то же самое и один уже жевал с видимым удовольствием.
Хозяйка подняла бровь:
— Павел Иванович, что вы так странно смотрите на ваше
любимое яство? Честное слово, получилось ничуть не хуже, чем в прошлый раз…
«Предупреждать надо, — сердито подумал он, имея в виду,
конечно же, Пашку. — Гурман, тоже мне». Собрав всю силу воли, опрокинул в
рот рюмочку коньяку, осторожно насадил на вилку ближайшую пиявку, поднес ко рту
и, мысленно охнув, откусил половину. К его облегчению, на вкус пиявка оказалась
не столь уж и омерзительной, вполне приемлемой, желудок вовсе не проявлял
желания вывернуться наизнанку. Прожевал остальное, прислушался к ощущениям — ну
что же, хорошо пошла… Отважился сжевать вторую, а там и третью, с радостью
констатировав, что соседи не обращают на него внимания, словно он мирно рубает
пельмени в дешевой забегаловке. К тому же появилась еще одна опоздавшая парочка
— мужчина лет пятидесяти с первой сединой на висках и ослепительная блондинка
лет двадцати, державшаяся с уверенностью и непринужденностью законной супруги.
Все дамы здесь, впрочем, были законными супругами — пикничок из разряда
совершенно светских…
«Данил Петрович Черский, — машинально отметил
Петр. — Насчет него тоже имеются прямые и недвусмысленные инструкции».
— Плохо ты что-то своих кровопийц наворачиваешь, —
тихонько сказала Катя, покосившись не без лукавства. — Обычно за уши не
оттащишь…
— Смакую, — ответил он, покорно нацеливаясь вилкой
на следующую, чтобы не выходить из образа. Ну, могло быть хуже. Могли оказаться
любимым Пашкиным лакомством какие-нибудь тухлые яйца по-китайски или собачатина
по-корейски…
Уминая пиявок, он украдкой рассматривал субъектов, которых
предстояло легонько обработать. Карсавин, отвечавший в области за природные
ресурсы, оказался ровесником Петра, этаким местным изданием английского
джентльмена — в строгой тропке, при золотых очках и жемчужине в галстучной
булавке. Рыжов, из «Шантарского кредита», выглядел не в пример более плебейски
— располневший мужик лет шестидесяти, компенсировавший обширнейшую лысину
густыми запорожскими усами. Костюм на нем сидел, как на корове седло, сразу
чувствовалось, что ему гораздо больше пришелся бы по вкусу и наряд попроще, и
застолье без лишних затей, с водочкой и неразрезанными крупными огурцами. Зато
его супружница, рыхлая бабища, на вид немногим младше супруга, но раза в два
его габаритное, морщинами напоминавшая шарпея, изо всех сил старалась показать
себя светской львицей: без умолку, перебивая всех, кого только удавалось,
трещала о своей коллекции фарфора — конечно же, громадной, конечно же,
невероятно антикварной. Банкир косился на супругу страдальчески, но прервать
поток красноречия не осмеливался с выдержкой старого, законченного
подкаблучника.
Потом подали шашлыки. Потом их ели. Потом пили чай с
коньячком и коньячок без чая. Светскую, в общем-то, заурядную болтовню Петр
воспринимал вполуха, ухитряясь время от времени встревать с уместными
репликами-междометиями. Дожидался подходящего момента. Таковой настал, когда
немного отяжелевшие гости стали разбредаться от стола. Петр подметил, что
Карсавин с Рыжовым временами так и щупают его пытливыми взглядами. Юная
блондинка Лара, громко посетовав на вялость и чурбаноподобность кавалеров,
заставила вездесущего Сам вела включить магнитофон на веранде, утащила туда
Катю, самого молодого из присутствующих мужиков и они там принялись беззаботно
отплясывать втроем.
Не теряя времени, Петр подошел к Черскому, оказавшемуся в
одиночестве на уголке стола, присел рядом на тяжеленный стул:
— Данила Петрович…
— Да? — равнодушно отозвался Черский.
— Вы так и не дали окончательного ответа по поводу
проекта. В конце-то концов он не требует непременного присутствия вашего
«Интеркрайта», но двери открыты для всех желающих… — и сделал выжидательную
паузу.
Не шевелясь и не меняя позы, Черский лениво протянул:
— Дражайший мой Павел Иванович, вы помните старый
анекдот на тему о том, что есть демократия?
— Ну… — на миг растерялся Петр.
— Правда не помните? Демократия — это когда человека
посылают к, в, и на, а он волен идти куда захочет…
Поза, интонация, усмешка — все это, вместе взятое,
неопровержимо свидетельствовало, что ни о каких шутках и речи нет. Открытое,
прямое оскорбление. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.
Петру кровь бросилась в лицо, но он сдержался, пожал
плечами:
— Была бы честь предложена, а от убытка бог избавил…
— Была бы честь, была бы честь, была бы честь… — на
манер известных гардемаринов негромко пропел Черский, ухмыляясь, все так же
глядя в сторону с холодным презрением аристократа, в упор не замечавшего
выскочку-нувориша.
