Альбомы кончились, пошли конверты, содержавшие, как не столь
уж и трудно было догадаться, очередные щедрые порции женской плоти, главным
образом лишенной искусственных покровов, зато блиставшей самыми что ни на есть
искусственными позами.
Конверт, целиком посвященный очаровательной горняшке
Марианне. Должно быть, с ней Пашка не считал нужным особенно церемониться: если
фотороманы еще отличались какими-то зачатками фантазии и промежуточными
стадиями стриптиза, то снимки Марианны являли собою череду сплошных «ню».
Причем декорацией почти всегда служила роскошная кухня Пашкиных хором, а венцом
изобретательности выглядело фото, где роль фигового листка исполняла кофемолка.
В отличие от Кати Марианна, сразу видно, вкладывала в действо всю душу — должно
быть, воодушевленная зелененькими бумажками с ликами заокеанских президентов.
Еще конверт. Красивая длинноволосая брюнетка лет тридцати, старательно
заснятая в незнакомых интерьерах довольно хорошо обставленной квартиры. На сей
раз нечто, напоминающее фотороманы, — определенное сходство с альбомами
улавливается сразу, хотя снимки и лежат в беспорядке. Отчего-то «маэстро Пабло»
решил их в завершенный цикл не объединять. Возможно, руки еще не дошли.
Голенькая Жанна, запечатленная в Пашкином кабинете, — в
кресле, на столе, у сейфа. Судя по всему, девочку эта забава только развлекает,
ни малейших следов скованности или угнетенности. Современная девица, бля,
новейшей формации. То-то она подступала тогда так непринужденно…
Телезвездочка Вика Викентьева, которую не далее как вчера
Петр лицезрел на голубом экране и которой вскоре должен был, согласно Пашкиному
плану, дать обширное рекламное интервью. Где-то на природе, на фоне сосен, на
усыпанной жарками поляне, в стиле «испуганная нимфа». То цветущей веткой якобы
невзначай прикрылась, то будто бы собирает малину в голом виде, нимало этим не
смущаясь и не подозревая о нацеленном на нее объективе.
Петр поймал себя на том, что бормочет под нос:
— Ну, по крайней мере, ни зоофилии, ни педофилии… И то
хлеб.
Поторопился облегченно вздохнуть, поторопился. Ну и вечерок
сегодня… Последний конверт если и не поверг его в шок, то по крайней мере
основательно подрастрепал нервишки.
«Мать твою, — прямо-таки взвыл он, — должен же
быть какой-то предел? Ну за что мне это — заглянув в душу к родному брату,
узнать о нем все это?!»
Наденька. Сначала — относительно невинно, в купальничке.
Позы не то чтобы самые целомудренные, но и не отмеченные, выражаясь высоким
штилем, печатью порока. Раскованные, пожалуй что, — и только, и не более
того.
Потом — почище. От купальника одни трусики остались, а там и
они куда-то делись. Все пошло по накатанной колее — голая девчонка в позах,
скопированных, на первый взгляд, с тех мутных от многократной пересъемки
фотографий, которые в советские времена продавали по поездам немтыри. Не
вкладывает душу в позирование, но и принужденной под приставленным к горлу
лезвием уж никак не выглядит. Стодолларовая бумажка вместо фигового листочка. А
тут — ни листочков, ни их заменителей, дальше еще хлеще, вновь в голову лезет
спятивший на сексуальной почве гинеколог. Каким образом Пашке удалось ее на это
подвигнуть?
А на это? Голая Надя в объятиях голой Марианны — снова
полный набор лесбоса, от которого уже мутит. И опять появляется раздетый до
пояса замаскированный детина с елагинскими часами на запястье — слава богу, на
сей раз без всяких палаческих инструментов, то платьишко с девчонки снимает, то
остальное, то держит ее на коленях, расположив лапищи так, что оторвать бы ему
их напрочь. Всплеск творческой фантазии — здесь Надя сидит обнаженной за
клавиатурой компьютера, здесь — прикрывается лезвием обнаженной старинной
сабли, вот она, эта самая сабля, на стене висит.
Петра вдруг пронзила мысль — неужели Пашка и ЕЕ? Не лукавь
перед самим собой — скорее всего, так дело и обстоит. Начал уже разбираться в
лабиринтах сознания братца, поскольку лабиринты не столь уж и запутанные. Коли
уж долго и старательно снимал ее ЭТАК, не мог не довести до логического конца.
Теперь понятно, почему она так странно держалась с «папенькой», почему порой во
взгляде сквозило недвусмысленное отвращение, почему, наконец, кидалась с
вилкой. Пашка, похоже, обещал вернуть ей снимки, но что-то не торопился
обещание выполнять. Вот они и негативы, в пластиковых баночках, аккуратный
рядок на нижней полке сейфа. «Гестапо»… Катя… Надя…
Петр чувствовал себя так, словно вывалялся даже не в грязи —
в натуральнейшем дерьме. Какое-то время пребывал в полной панической
растерянности: немыслимым казалось теперь сидеть и ничего не делать. Что-то
следовало немедленно предпринять, что-то сказать, исправить, отменить, вернуть,
уничтожить…
Он с превеликим трудом взял себя в руки. Как-никак это был
его родной брат — а жизнь на грешной земле, он давно уже успел обнаружить,
чертовски замысловата, ни за что не укладывается в ходульные схемы. Особенно
если вспомнить о ТОМ, кто сказал однажды: не судите, и не судимы будете.
Какое у него было право не то чтобы судить — выносить
приговоры и ставить диагнозы? Что он знал о взаимоотношениях всех этих людей, о
их характерах, привычках и побуждениях? Вполне могло оказаться, что всех — ну,
или почти всех — сложившееся положение дел вполне устраивает. Катя обрадовалась,
что не будет больше ни «театра», ни «фотостудии», а Наденька вроде бы тяготится
навязанным ей занятием… но опять-таки кто ему дал право все ломать вдребезги и
пополам? Считать себя обладателем истины в последней инстанции? Все они слишком
долго жили этой жизнью — и вдруг незваный гость, метеором ворвавшись в их
бытие, в три секунды расставит все по местам, наведет благолепие и восстановит
высокую мораль? Ха… Ангел нашелся… А как насчет того, чтобы в охотку спать с
чужой женой под видом ее законного суп-руга?
"Но я же ее люблю! — возопила раздерганная
душа. — Я ее люблю. Я хочу, чтобы она была счастлива, спокойна, чтобы
забыла обо всех этих «палачах» и объективах… Как же быть-то, господи? Что тут
придумать? И можно ли что-то придумать? Если, проявив благородство, отдать
Надюшке и пухлый конверт, и негативы — чем это потом обернется и к каким
коллизиям приведет?
Он долго сидел за столом, уперев локти в полированную доску,
сжав ладонями виски. В душе мешались безмерное сожаление — и к себе, и к Пашке,
и к Кате с Надей, и злость непонятно на кого. Давненько уже не попадал в такие
тупики. Совершенно ничего не приходило в голову.
В конце концов, решив, что утро вечера мудренее, встал и
принялся тщательно ликвидировать всякие следы долгой и кропотливой работы с творческой
мастерской широко известного в узких кругах фотохудожника дона Пабло. Убрал
альбомы и конверты в сейф, расположив их в скрупулезнейшем прежнем порядке,
захлопнул дверцу и сбил код. Химикаты сложил в пластиковый пакет — выбросить
завтра в мусорное ведро, никто ничего не заподозрит… Лупу — в стол, сама по
себе она подозрений ни у кого не пробудит.
Приняв душ, поплелся в спальню, уже привычно ориентируясь в
погруженной в темноту квартире. Реджи сонно заворчал и тут же заткнулся —
привыкает, крыса белая…
