— Ага, — сказал Петр. — А этот, я так
понимаю, не мог мимо пройти, чтобы по попке не похлопать?
— Нечто вроде, — сказала Надя, сердито сверкнув
глазами. — В общем, я поняла, что ты — это не ты…
— Все?
— Все, — чуть удивилась она. — А что, этого
мало?
— Бог ты мой, — сказал он, прилагая героические
усилия, чтобы не взорваться хохотом. — И ты это в Интернет слила в
кодированном виде? Только это?
— А разве мало?
— Ты мне начинаешь нравиться, — сказал
Петр. — Не надо ерзать, я в чисто платоническом смысле… Значит, после
того, как я в полном соответствии с традициями Агаты Кристи подсыплю тебе
крысиного яда в какао, в Интернете окажется только этот компромат? Надюша, извини
меня тысячу раз, но это такое детство…
И понял по ее озабоченному личику, что подсознательно она и
сама давала себе в том отчет. Усмехнулся:
— А ты отчаянная…
— Какая есть, — отозвалась она настороженно.
— Ну, и чего ты от меня хочешь? Пару тысяч баксов в
качестве платы за молчание? Говори, не стесняйся, дело житейское. Ах, нет?
Головой мотаешь? Ну так какого ж тебе рожна, прости за вульгарность?
И тут же нашел ответ сам. Несмотря на тягостное прошлое, все
эти фотосеансы и видеозабавы, несмотря на умелое обращение с сигареткой, на
обретенную уже сексапильность, это всего-навсего ребенок. Дети обожают тайны,
предпочтительно роковые, жаждут разгадки…
— Что ты молчишь? — поинтересовалась она
напряженно.
— Думаю, — признался он. — Да нет, не про то,
на сколько кусочков тебя разрезать… Искренне кое-чего не понимаю. Ладно, ты
меня расшифровала. Что же с матерью сенсационными открытиями не поделилась? Или
с какой-нибудь подружкой? Двинула ко мне самому. Это, извини, рискованно. Мало
ли для каких целей я в вашу честную семью вполз коварным змием… Вдруг я вас
всех хочу темной ночкою перерезать, украсть из серванта серебро и убежать? А
подлинник давным-давно лежит в Шантаре с дюжиной утюгов на ногах?
— Не похоже.
— Да-а? — с интересом спросил Петр. — И как
же ты себе представляешь механизм подмены?
— Я над этим неделю голову ломала, — сказала
она. — И пришла к выводу, что он сам это все устроил. Ты уже больше месяца
его изображаешь, но никто ничего не заподозрил, ни в офисе, ни в других местах.
Значит, ты должен очень много о нем знать, очень. Предположим, вы его похитили,
пытали, выкачали информацию… Нет, не верится. Такое только в кино бывает. Он
сам зачем-то все придумал. Интересно, где он тебя отыскал, такого? Ведь — как две
капли…
— Нет, ты уж не отклоняйся от темы, — сказал
Петр. — Ты почему пришла прямо ко мне, а не, скажем, к матери?
Девчонка подняла голову, глядя ему в глаза по-взрослому
серьезно:
— Потому что мать изменилась. Ей так гораздо лучше. Уж
это-то понять ума хватает…
— А тебе? — усмехнулся Петр.
— И мне.
— Понятно…
— Да ничего тебе не понятно! — взвилась Надя.
Успокоилась, заговорила тише: — Понимаешь, все пошло совершенно по-другому.
Жизнь вдруг стала совершенно нормальной. Без… всего этого. Ты меня прекрасно
понимаешь, папочка?
— Ну, — сумрачно признался он.
— Вот… И я свободно вздохнула, и мать на человека стала
похожа. Вот и скажи ты мне честно — когда это кончится? Чтобы мне
приготовиться. Или… Ладно, коли уж пошла полная откровенность… Нельзя ли
сделать так, чтобы все осталось по-старому? Как теперь? Тебе что, этого не
хочется? Думаешь, я не видела, как ты на мать смотришь? И как она цветет?
«Бог ты мой, как она должна Пашку ненавидеть», —
подумал Петр растерянно. И сказал:
— Интересно, ты сама-то понимаешь, какой в твоем
предложении потаенный смысл?
— Понимаю, — выпалила она, ни секунды не
промедлив.
— М-да…
— Что — «м-да»? — спросила она яростным
шепотом. — Что я его, козла, ненавижу? А ты фотографии просматривал,
прежде чем мне отдать?
— Я и пленку видел, — признался он.
— Тем более. Поставь себя на мое место, а? Ты бы его
любил?
— Я бы его пристукнул, — признался Петр.
— Так то — ты. А я не умею, у меня не получится. Да и
неизвестно, где он спрятался… Слушай, — сказала она с мольбой. —
Неужели тебе не хочется насовсем? Насовсем им остаться?
— Самое смешное, хочется, — признался Петр. —
Не ради денег и всего прочего.
— Ради матери?
— Догадлива ты не по летам, дите мое…
— Потому и догадлива, что давно не дите, —
отрезала Надя. — Научили жизни… Ну, так чего ж ты медлишь? Пристукни его к
чертовой матери — и все будет отлично.
— Легко сказать…
— Слушай, кто ты все-таки?
— Брат-близнец, — подумав, решился он.
— Серьезно? — глаза у нее поневоле
округлились. — А вообще, тогда все понятно… Полковник?
— Подполковник.
— Ну да. Он давненько как-то говорил, что брат у него
офицер, но насчет близнеца ни словечком не помянул… Вообще на моей памяти он
тебя поминал всего-то раза два… — Надя воззрилась на него с нескрываемым
любопытством.
— Теперь-то понятно… И я, дура, так
разоткровенничалась… Если ты родной брат, не сможешь…
— Зато он, кажется, сможет, — сказал Петр угрюмо.
— Что?!
Он решился. Был сейчас настолько одинок, что любой
сподвижник, даже эта соплюшка, стоил целой армии. А учитывая, что девчонка люто
Пашку ненавидела, мало того, жаждала, чтобы все осталось по-старому, —
быть может, и не столь уж никчемное приобретение?
Он рассказывал негромко, профессионально отсекая лишнее,
малозначащее, ненужное в данный момент — голая суть, сначала факты, потом его
версии, его наблюдения, его выводы. Надя слушала, не сводя с него глаз,
по-взрослому печальных. Он развел руками:
— Ну вот и все, если вкратце… Что думаешь? Ты его
получше знаешь…
— Он нас убьет. Всех. Это такая сволочь… что он, что
Митька Елагин. Вполне в его стиле — подставить тебя вместо… а самому махнуть за
границу под видом грека.
— Ты не в курсе, мать что-нибудь подписывала? Ну,
знаешь, такое случается
— часть акций или другого имущества регистрируют на имя
жены, чтобы…
— Да прекрасно я поняла, — досадливо махнула рукой
Надя. — Два года назад, когда была перерегистрация предприятий. Я плохо
помню детали, мне их и не объясняли, но, в общем, она практически совладелец.
Полноправный. Что ты нахмурился? Это для нее… хуже?
— Гораздо, — сказал он честно. — Значит,
класть будут не меня одного, а всех… Трех.
