* * *
…За три дня до Нового года, на привязи, как цепной пес, как
старшая сестра его доберманов, которые рыскают по закрытому двору в отсутствие
хозяина… Он уезжает на “Мосфильм” и сейчас работает в каком-то клипе. Об этом
Келли рассказывает мне по вечерам. Теперь я знаю, почему его зовут Келли, – он
сам придумал себе эту кличку, еще до Лидочки Горбовской, ставшей его матерью.
“Келли” – в честь режиссера и актера Джина Келли, в честь “Поющих под дождем”.
Потом появилась Лидочка, но менять кличку он не стал. Я знаю о Лидочке все или
почти все, я знаю ее любимые выражения – все сплошь реплики из фильмов, которые
Келли знает наизусть. Но даже если бы он не произносил их, я выучила бы эти
реплики все равно: почти каждый вечер мы смотрим по видео два фильма с Лидочкой
Горбовской, всегда одни и те же: “Пока мы верим” и “Твои глаза”. Я теперь знаю,
как она двигается, как поднимает подбородок и смешно морщит носик, милашка с
кудряшками, не заслуживающая такого безумия… Мы много говорим с Келли, и иногда
он производит впечатление абсолютно здорового человека. Он приносит мне
сигареты “Житан”, но его собаки стерегут меня, когда я остаюсь одна. Сначала я,
пробовала кричать, но только сорвала голос. Видимо, в доме очень хорошая
звукоизоляция. В самой глубине комнаты стоит маленький фанерный ящик: я знаю,
что там спрятан телефон. Но мне никогда не добраться до него.
Никогда.
Келли угощает меня соленым арахисом, и я почти привыкла и к
арахису, и к Келли. Я привыкла настолько, что мне кажется, что я живу на цепи
вечно. И что я такая же безумная, как и он…
Большую часть времени – когда его нет – я сижу на полу,
подобрав под себя колени, – так возникает хоть какая-то иллюзия свободы, и не
саднит перехваченная металлическим ошейником щиколотка. Мы встретили новый,
1954 год, так хотел Келли, это время появления на экранах одного из фильмов
Лидочки – “Райская птичка”. Келли сам подбирал блюда к столу – в точном
соответствии с форзацем “Книги о вкусной и здоровой пище”. Когда я ем, он
тщательно следит, чтобы ни вилка, ни ложка, ни какой-либо другой предмет не
остались в моей руке. Пару раз он ловил меня на этом и жестоко избивал. А потом
с извиняющейся улыбкой предлагал соленый арахис. Днем я не курю – он боится
оставлять мне спички и зажигалку, чтобы я случайно не открыла замок на цепи… Он
предусмотрел почти все, кроме одного – я не могу мыться. Когда я говорю ему об
этом, он пропускает все мои жалобы и все мои тирады мимо ушей… Я вытираю лицо и
руки влажными салфетками, которые остаются от ужина, но понимаю, что долго так
продержаться не смогу.
Иногда, преодолев брезгливость, я мою руки в унитазе,
впрочем, довольно чистеньком.
Первый раз меня вырвало.
С утра до вечера я исследую тонкий стальной прут, к которому
крепится моя цепь, я пытаюсь найти в нем хоть какие-то изъяны – но он
восхитительно совершенен. Как совершенна обстановка комнаты – ранние
пятидесятые. Хорошо, что ему еще хватает ума надевать на работу джинсы и
свитер. Тихий и милый молодой человек тридцати трех лет, в него, наверное,
можно влюбиться.
Или попытаться соблазнить его.
Я пробовала, теперь пусть попробует кто-нибудь еще… Как
только я коснулась рукой его щеки – он впал в такую ярость, что ударил меня.
Лидочка Горбовская – единственная женщина, которую бы он желал. Я в своих
джинсах и свитере не могу составить конкуренцию Лидочке Горбовской… Иногда меня
посещают вялые мысли о самоубийстве. Я не знаю, как его совершить. Если
попытаться обернуть вокруг шеи цепь, то будет больно лодыжке.
Я схожу с ума. Я схожу с ума.
Как только я сойду с ума окончательно, мы с ним
действительно станем друзьями…
* * *
…Я увидела ее совершенно случайно: завалившуюся между
трещинами в полу шпильку для волос. Ненадолго вышедшее январское солнце
осветило пол, и она мелькнула в самой глубине щели, как мелькает в узких ребрах
ущелья выгнутая спина реки.
Я увидела ее.
И тотчас же невесомая пелена безумия, окутывавшая меня все
последние дни, спала. Погнутая, изуродованная шпилька для волос, видимо, та
самая, которой мать Келли взламывала замок от ящика с телефоном, – почему же я
не заметила ее раньше? Она была слишком далеко, я не могла достать ее даже
кончиками пальцев, хотя и содрала себе щиколотку до крови. Неужели все
бессмысленно? Сжав зубы и уткнувшись в рукав свитера, я расплакалась – впервые
за последнее время по-настоящему горько… Эта забытая шпилька, немой свидетель
разыгравшейся здесь трагедии, была моим единственным шансом. Неужели и он
окажется призрачным? Я плакала до тех пор, пока не промок рукав, из которого
уже начали вылезать нитки.
Нитки.
Эта мысль мгновенно пронзила меня, нитки – вот что может мне
помочь. Нитки. Петля. Я вырвала из рукава несколько ниток, смочила их во рту и
скатала простенький толстый жгут. Подцепить шпильку мне удалось только с сорок
третьего раза. Я аккуратно считала попытки… Когда я наконец-то взяла в руки
шпильку, то поняла, что спасена. С трудом уняв колотящееся сердце, я вставила
ее в маленькую дырочку замка… Через пятнадцать минут я поняла, что ничего не
выйдет, чертов Келли обезопасил себя капитально, ему не стоило бояться
зажигалки и серных спичечных головок. Мое отчаяние стало кромешным, и, чтобы
хоть как-то справиться с собой, чтобы пощадить готовую взорваться голову, я
начала орать. Я кричала так долго и так громко, что сорвала голос. А, сорвав
его, снова и снова, с отчаянием обреченного на смерть, тыкала проклятую шпильку
в жерло замка. Ничего, ничего, ничего не происходило…
Я готова была выбросить проклятую шпильку подальше, за
телефонный ящик, в угол, к доберманам, скалящим пасти во дворе. Но оставалось
еще что-то, для чего эта шпилька могла понадобиться…
Стальной прут шел к комнате, которая всегда оставалась
закрытой: во всяком случае, когда я бодрствовала, Келли не открывал ее ни разу.
Я проверяла ее тысячу раз, я исцарапала ногтями всю ее поверхность, мореный дуб,
отличная древесина. Старый дом Келли отличался добротностью. “Не входите в
старый дом”, – я столько раз повторяла про себя эти слова, что почти поверила
им…
Прут исчезал под дверью, но ведь и дверной замок можно
попытаться открыть. Может быть, сейчас мне повезет больше.
Спустя несколько минут, сложив шпильку по конфигурации
замка, я все-таки открыла дверь. Это был сомнительный успех, я только
углубилась в территорию противника, ничего при этом не выиграв. Впрочем, в
любом случае это был новый пейзаж, новый ландшафт, отличающийся от того, к
которому успели привыкнуть мои глаза. У меня даже перехватило дыхание от
множества вещей, которые я теперь могу рассмотреть.
Спустя десять минут я поняла, что эта комната принадлежит
Лидочке Горбовской. Не матери Келли, нет, тут и не пахло старой кофтой Лидии
Николаевны Веселкиной.
Здесь царствовала Лидочка. Я уловила чуть затхлый аромат
выдохшихся духов, а открыв гардероб, увидела платья и костюмы, все по моде
пятидесятых годов. Должно быть, все они когда-то принадлежали Лидочке. И как
только я увидела все эти платья, мысль о спасении пронзила меня: теперь я знаю,
что нужно делать.
