Смущенные парни моментально ретировались.
– Рекомендую, – Леночка проводила парней безразличным
взглядом, – очень хорошо трахаются, до мозгов продирают. В сексе втроем есть
своя прелесть.
– Я смотрю, лавры Эммануэль не дают тебе покоя.
– А тебе – лавры Арины Родионовны, – не осталась в
долгу Леночка, – всех-то ты поучаешь, всем советы раздаешь, со всеми в хороших
отношениях, старая сука!..
Под “старой сукой” она имела в виду меня, под “всеми” –
Анджея Братны. И это было несправедливо.
– Не стоит так, – попыталась усовестить я Леночку, – я
не сделала тебе ничего дурного.
– Конечно, ты не сделала мне ничего дурного. И он не
сделал мне ничего дурного. Он просто не замечает меня. Как женщина я его не
интересую.
– Думаешь, если ты перетрахаешь весь “Мосфильм” и
прилегающие к нему улицы, он обратит на тебя более пристальное внимание?
– Ничего я не думаю… Нет, я думаю. Я думаю, что он
импотент, геронтофил, педераст, женоненавистник…
– Ты забыла еще добавить некрофилию и сношения с
морскими свинками, – мягко добавила я. – Пойдем, ты пьяна.
– Пошла ты! – Леночка яростно пнула ногой юпитер, и тот
с ужасающим грохотом повалился на пол. – Что ты можешь понимать! Я люблю его,
этого скотского поляка.
– Ты очень странно это демонстрируешь, – не удержалась
я от шпильки.
– Не твое дело… У меня была потрясающая карьера, если
ты хочешь знать, сам Лагерфельд меня к себе заманивал, такие мужики по мне
сохли, не то что этот плюгавый режиссеришка… А я все послала к черту, сижу на
этой дурацкой студии, и что же…
– Действительно, что?
– Ничего. Ему на меня наплевать.
– Возвращайся к Лагерфельду. А там, глядишь, на
Жан-Поля Готье перескочишь. Или Дольче и Раббану…
– Нет… Ничего не получится. Я говорила тебе. Я хочу
остаться с ним. Мне больше ничего не нужно.
– Успокойся. Хочешь еще коньяка?
– Я хочу его. Эту дрянь, этого подонка…Ты даже представить
себе не можешь. Еще ни одна женщина так не хотела мужчину.
Это был спорный тезис, я видела женщин, одержимых мужчинами.
Я и сама была такой еще так недавно. Как правило, ни к чему хорошему это не
приводило. Меня тоже не привело…
– Нужно подождать, может быть, все еще образуется. – Я
осторожно взяла Леночку за рукав.
– Ничего не образуется. Ты видишь, как он окучивает эту
старуху. Он же от нее не отходит, он влюбился в нее по уши. Я ее ненавижу.
Почему она не умерла лет за десять до этих съемок? Ей уже давно пора лежать в
фамильном склепе… Когда он касается пальцами этой лягушачьей кожи, этого черепа
– я ее убить готова. И его заодно. Ты даже не представляешь себе, как я хочу
это сделать. Я даже боюсь сама себя в такие минуты.
Леночка старательно избегала имени Анджея Братны:
произнесенное вслух, оно сковывало ее по рукам и ногам, оно лишало ее воли.
“Анджей” – звучит как экзотический пароль; имя, созданное для постели…
– Если так будет продолжаться дальше, я не выдержу, –
сказала Леночка обреченным голосом. – У меня и так сейчас не все в порядке с
головой, я просто с ума схожу от ревности…
– По-моему, ты действительно сходишь с ума. Какая
ревность, старушке семьдесят четыре года.
– Ты не понимаешь! Дело не в возрасте, не в красоте, не
в уродстве, не в старости, не в молодости. Он апеллирует совершенно к другим
понятиям, он может любить все, что угодно… Он может касаться чего угодно; он
может любить вещь так же, как человека, и это будет самая настоящая, самая
истинная, самая единственная любовь. Я говорю глупости?
Мне вовсе не казалось, что подвыпившая Леночка говорит
глупости: как ни странно, ее мятущееся, безнадежно влюбленное сердце ближе всех
подошло к разгадке тайны Братны. Я даже засмеялась от изящества открытия Леночки
Ганькевич. Почему эта простая мысль не пришла в голову мне самой? Конечно же,
он любил. Он был влюблен во все – хоть на секунду, хоть на миг, – но это была
истинная любовь. Именно она освещала все то, что делает Братны, тем волшебным
внутренним светом. Светом, которым были пронизаны и его картины, и его
отношения с людьми. Даже его мелкое и крупное воровство. Даже его вероломство,
даже его предательство…
– ..Девки, ay! – Дядя Федор появился, как всегда,
внезапно. – А что это вы тут в скромном уединении, совсем оторвались от
коллектива. Там без вас все вино выпьют! Только теперь я заметила, что глаза
дяди Федора сияют недобрым огнем: очевидно, попытка подснять подружку главного
героя Дашу Костромееву не удалась.
– А где Даша?
– Соскочила с темы, курва! Отчалила в реквизиторский
цех вместе с этим козлом вонючим, Вовкой Чернышевым. Входят в роль, твари,
работают над образами. Они теперь как два попугая-неразлучника, прям с души
воротит.
– Вот и еще одна судьба устроилась, – мстительно
сказала Леночка: не только она потерпела фиаско в своих притязаниях.
– О наших этого не скажешь, девочка моя, – с
удовольствием переключился на Леночку Бубякин, – твой-то герой тоже со старухой
прохлаждается. Видно, достала ты его своими домогательствами. Он куда ни
сунется, а ты уже там с задранной юбкой. Женщина не должна быть такой
откровенной, это раздражает.
– Пошел ты! – Лексикон пьяной Леночки не отличался
особым разнообразием. – Ты сам-то кто такой? Ничтожество.
– Вот как? Гонишь на меня?! А я, между прочим, очень
хорошо к тебе отношусь. По ночам не сплю. Я даже стишок про вас с боссом
сочинил. Хочешь, прочту?
– Пошел ты…
Но дядя Федор уже не слушал. Он взгромоздился на стоявший
неподалеку пуф, шутовски поклонился нам с Леночкой и с выражением начал:
Полночь, старушечьей грудью повисла луна.
Ты меня провожала, я ушел в никуда.
Солнце горбом Квазимодо восстало. И что ж?
Я пришел в никуда, а ты там меня ждешь.
– Господи, какое дерьмо, – поморщилась Леночка, – какое
все дерьмо!
– Пойдемте, – устало сказала я. – По-моему, мы все
перепили. Пора по домам.
– Слушай ее, крохотуля, – промурлыкал дядя Федор
Леночке– Не будешь слушаться – она тебе по рогам даст. Она тебе печенку отобьет
и фасад попортит. Нечем тогда будет твоего прынца обольщать.
– Хочешь переспать со мной? – неожиданно спросила
Леночка дядю Федора.
– Ева, скажи, пусть она меня в покое оставит, – воззвал
ко мне Бубякин, – ненавижу эстеток с покосившегося подиума. У меня на эти
торшеры в мини-юбках с двенадцати лет не стоит, у меня от них вся мошонка к
коленям опускается.
Оба они обмякли, им надоело пикироваться и говорить друг
другу гадости. Я, на правах самой взрослой, самой трезвой и самой
рассудительной женщины, подхватила их под руки и потащила к стихающему
застолью. По дороге дядя Федор отклеился от нашей скульптурной группы и
завалился спать на ящики с аппаратурой. Я уложила бесчувственное тельце Леночки
рядом с бесчувственной тушей Сереги Волошко и скептически оглядела пейзаж после
битвы. Липкие пятна ликера на ломберных столиках, лужи коньяка на полу, окурки
сигарет в шпротных банках. Интересно, какой дурак закусывает ликер шпротами?..
Обыкновенный киношный бордель, с уходом Братны все теряет смысл и рассыпается,
как карточный домик, Братны – всего лишь иллюзия, тонкая нефтяная пленка
высокого искусства, ничего общего не имеющего с реальной жизнью…
