– Тогда последний вопрос. Что вы сделали с телом?
Я уже задавала его Братны…
– Не стоило докучать великому режиссеру такими
пустяками… Да и вам не стоит забивать этим голову. Я буду рад видеть вас в
своем ресторанчике.
Наш разговор ничего не изменил, он даже не прояснил позиции
сторон: мягкое давление на меня продолжается, я по-прежнему являюсь призрачной
пленницей Кравчука. Я даже знаю, что произойдет через несколько минут: Кравчук
церемонно поцелует мне руку, не забыв продемонстрировать отменные резцы
добермана, пара официантов с физиономиями Джеймса Бонда при исполнении проводит
меня до машины и сдаст с рук на руки Митяю…
– Значит, я все еще не могу быть свободной?
– Это временная мера. Не обижайтесь. Думаю, вы скоро
распробуете этого милого молодого человека из вашего эскорта и он вам
понравится, – позволил себе скабрезность Кравчук. – Надеюсь, это немного
подсластит пилюлю…
Уж не в кровать ли женщине сомнительной красоты и
сомнительного возраста вы собираетесь подложить блестящего культуриста, Андрей
Юрьевич? Хитрован Кравчук, казалось, прочитал мои циничные необязательные
мыслишки:
– Повторяю, он в полном вашем распоряжении.
– Я учту это. В общем, я неприхотлива, самая большая
статья моих расходов – это сигареты. Белый “Житан”. А они сейчас стоят довольно
дорого…
– Я увеличу вам ставку. В знак особого расположения.
Сколько вы сейчас получаете как ассистент?
– Самое удивительное – ненамного больше, чем в прокате.
Вы с вашим гениальным режиссером, снимая гениальное кино, проводите не самую
удачную финансовую политику.
Это было чистой правдой: из Братны, который не жалел
огромных денег на кинопроцесс, невозможно было выбить мало-мальски приличной
зарплаты. Он не платил и десятой доли того, что обещал. Самым удивительным было
то, что люди не разбегались, они все становились либо фанатиками его
кинематографа, либо заложниками его фантастического обаяния, либо тем и другим
вместе…
– Все может быть. Но политику в съемочной группе
определяю не я – это вопрос свободного выбора каждого.
Я хмыкнула – ничего себе свободный выбор, особенно в моем
теперешнем положении.
– Допустим. Но вы должны знать… Я живу…
– Я в курсе. Вы живете со слепым художником. Сергей
Каныгин, не так ли?
– Риторический вопрос. Я действительно живу у него. Но
он не только слеп, он беспомощен. У него сломан позвоночник, и он прикован к
креслу.
– Боюсь, он уже не так беспомощен, как вам кажется,
Ева, – двусмысленно промурлыкал Кравчук.
– Вы вперлись и к нему? – с ненавистью сказала я.
– Зачем же так грубо? Просто навестили страдальца.
Прикупили парочку картин за очень хорошие деньги. Ему понадобятся деньги… Он
был неплохим художником, очень жаль, что с ним произошло это ужасное несчастье…
Кстати, мои ребята застали там очаровательную молодую кошечку. Вы только один
день не ночевали дома, и вот, пожалуйста… Похоже, ваш слепыш вам изменяет.
Я с трудом удержалась, чтобы не двинуть кулаком в лощеную
физиономию Кравчука.
– Мне нужно хотя бы сообщить ему… Мне нужно заехать
домой…
– Я понимаю. Вы заедете к нему, если хотите, прямо
сейчас. Скажете, что уезжаете на выбор натуры. На некоторое время. Скажем,
недели на две.
– Думаете, что решите проблему за две недели?
– Все может быть… – неопределенно сказал Кравчук.
– Я не могу его оставить.
– Можете. Идемте, Ева.
– Вот еще что, Андрей Юрьевич… Я возьму несколько
оригами… На память об этом обеде. Вы не возражаете?
– Берите все. – Кравчук был великодушен. К столу
подошел метрдотель, и Кравчук что-то шепнул ему на ухо: тот коротко кивнул и
мгновенно исчез. Я проводила его ироническим взглядом:
– Скажите, Андрей Юрьевич, у вас весь обслуживающий
персонал похож на резидентов советской разведки в “третьих странах” или есть
счастливые исключения?
– Весь, – улыбнулся Кравчук, – это ведь все отставники,
профессионалы высокого класса, которых государство выкинуло на помойку, как
запаршивевших котят. Очень неосмотрительно с его стороны…
– Пожалуй.
…В гардеробе ресторана нас уже ждал Митяй. Он по-прежнему
гонял в руке эспандер. Пока гардеробщик помогал мне справиться со стареньким
пальто, купленным два месяца назад на распродаже в Измайлове (на большее при
скромной зарплате работницы видеопроката рассчитывать было сложно), Кравчук о
чем-то шептался с Митяем. На лице молодого человека застыла взрывоопасная смесь
удивления, брезгливости и покорности судьбе. Бедный мальчик, тебя уговаривают
ни в чем не отказывать потасканной тетке, свалившейся на твою голову, не иначе.
Не очень захватывающая перспектива, что и говорить. Поймав на себе потемневший
взгляд Митяя, я широко ему улыбнулась. Похоже, нас ждут веселые расплюевские
дни.
– До завтра, Ева, – Кравчук был сама любезность, –
будем надеяться, что съемки не прервутся из-за отсутствия главной
исполнительницы.
– Передавайте привет Анджею, – еще более любезно
сказала я.
– Вам понравился “Попугай Флобер”?
– Я в восторге. И кухня отменная.
– Жду вас в любой вечер, если, конечно, вам негде будет
его провести. Я отдам распоряжение своим людям. – Любезность Кравчука перешла в
приторное обожание, а лицо Митяя исказила такая гримаса, как будто его
долбанули электроразрядником для скота.
– Непременно буду. Спасибо за приглашение. Кравчук
действительно поцеловал мне руку на прощание – в этом я не ошиблась. Как не
ошиблась и в своих предположениях относительно Митяя. Пока мы шли к машине, его
молчание стало еще более враждебным, чем обычно, и – еще более рассеянным. Он
искоса бросал на меня полные глухой неприязни взгляды – очевидно, прикидывал, с
какой стороны взобраться на мою незавидную тушку, чтобы не стошнило раньше
времени. Почему так принято считать, что женщины, у которых нет никаких шансов
понравиться мужчинам, в душе – яростные нимфоманки?.. О, я знала об этом все, я
могла бы даже прочесть курс лекций на эту тему в каком-нибудь затрапезном
Кембридже. Никто другой, кроме меня, не мог судить так объективно, так
отстраненно – за свою жизнь я успела побыть и вызывающей уныние забитой
дурнушкой, и вызывающей восторг чувственной красоткой. Теперь же я была чем-то
среднеарифметическим, я пребывала в состоянии полной независимости – и от
откровенной красоты, и от откровенной некрасивости. По-другому это называлось
наплевательством и объяснялось просто: я так долго готовилась к смерти, что
жизнь во всех ее проявлениях больше меня не волновала. Меня не волновали
мужчины, разве что только те, кого я успела предать – вольно или невольно. Но
это не лежало в сфере секса, это относилось совсем к другой области небес…