– Что – если бы? – Я с трудом вырвалась из плена его
спутанных волос, из элегантного людоедства его построений.
– Если бы не произошло то, что произошло… Ее все равно
нужно было бы менять. Может быть, все к лучшему.
– Ты соображаешь, что ты говоришь?! Братны осекся и с
яростью посмотрел на меня:
– По-моему, ты позволяешь себе много лишнего, Ева.
Не забывай, что именно я взял тебя на работу. И на работе ты
должна заниматься тем, чем должна. Ты – одна из сотрудников.
– Нет. Теперь нет. После того, что случилось.
– Уж не шантажировать ли ты меня собираешься?
– Я просто хочу знать…
– Я сам ничего не знаю. Я заменил одну не справившуюся
с ролью актрису другой, только и всего. И прошу тебя больше к этому не
возвращаться, займись подбором массовки для эпизода в ночном клубе.
Разговаривать с ним было бесполезно. Татьяны Петровны
Александровой, 1925 года рождения, для него больше не существовало, ему даже не
пришлось долго убеждать себя в этом.
– Хорошо, Анджей, я займусь этим.
– Только этим, и ничем больше. Только своими прямыми
обязанностями. Ты поняла меня?
– Да.
…В коридоре нас с Митяем, который, следуя инструкциям
Кравчука, ни с кем не оставлял меня наедине (исключение составляли лишь Братны
и сам Кравчук), перехватила Муза, выполнявшая при Братны роль секретаря,
табельщицы, завотдела кадрами и всех учеников Христа, вместе взятых.
– Ева, завтра у нас грандиозная попойка по случаю
первого съемочного дня. Сбрасываемся.
– У нас уже была попойка по поводу первого съемочного
дня, – сухо заметила я.
– Теперь же заново начинаем. С другой актрисой. Если не
обмыть это дело, удачи не будет.
Я выразительно посмотрела на Митяя, и он, вздохнув, полез за
бумажником.
– Сколько? – спросил он.
– Сколько можешь. За двоих. Бойфренды наших
очаровательных дам тоже приглашаются. Митяй вытащил сто рублей.
– Не скупись, милый, это тебе не идет, – поддела его я.
Митяй добавил еще сто.
– Вот и умница. – Я с трудом подавила желание потрепать
его по холке.
– Хороший мальчик, – добавила Муза и развязно
хихикнула:
– Ты представляешь, Ева, эта идиотка Ирэн обвинила меня
в том, что я украла какую-то ее кассету, все настроение испортила, дура!
– Тебя? – Я похолодела.
– Не только. Она ко всем с этим дерьмом пристает,
кассету, видите ли, у нее стибрили. Да кому он нужен, Вуди Аллен, если у нас
есть Анджей Братны. Она и тебя донимать будет, готовься. Ну все, голубки, я
побежала…
– Ты бы хоть раз обнял меня для приличия, – сказала я
Митяю, провожая глазами упорхнувшую Музу. – Хотя бы в целях конспирации нужно
изредка приближаться к моим губам. В противном случае ты выглядишь банальным
телохранителем, а все знают, что на телохранителей у меня денег нет. И на
альфонсиков тоже. Это подозрительно. Разве тебе не давали инструкций на этот
счет?
– Нет.
– А жаль. Нужно же просчитывать варианты. Всюду
таскаться за женщиной и даже не делать вид, что влюблен, – это извращение.
– Извращение – целоваться с тобой, – с наслаждением
сказал Митяй, наконец-то он позволил своей ненависти ко мне прорваться,
наконец-то он объявил мне войну. Ну что ж, до этого момента я соблюдала
вооруженный нейтралитет, он напал на меня первым, теперь можно с легким сердцем
начинать боевые действия.
– Не стоит так безапелляционно судить о том, чего не
знаешь.
– Да пошла ты к черту!
– Очень хорошо. Уже иду.
Я резво затрусила по коридору, прибавляя шаг, и несчастный
Митяй, несмотря на всю свою неприязнь ко мне, был вынужден сделать то же самое.
…Подходя к гримерке, я молила Бога только об одном: чтобы
никого там не оказалось. Гримерка всегда была открыта – Ирэн славилась тем, что
постоянно теряла ключи от нее. Впрочем, “теряла” было не совсем точным словом:
ключи просто исчезали – из закрытых сумок Ирэн, из открытых пакетов, из
знаменитого баула с гримом, из целехоньких, без намека на дырку, карманов. Ирэн
считала это происками полтергейста, а студийным плотникам в конце концов
надоело вскрывать двери и врезать новые замки. Гримерку просто перестали
закрывать, и замком можно было воспользоваться только изнутри.
Перед самой дверью у меня упало сердце – я воочию увидела
то, что произошло здесь несколько дней назад. Но ты должна войти. Ты должна.
…Включив свет, я осмотрелась: никакого намека на
преступление, запущенная идиллия, Кравчук сделал даже больше, чем я
предполагала: он оставил все как было. За исключением трупа актрисы. Теперь
кресло было пустым.
На столике возле зеркала по-прежнему стояли стаканы, те же,
что и в ночь убийства, я хорошо их запомнила: два граненых и один тонкого
стекла, унесенный кем-то из студийного буфета. На одном из стаканов – так же,
как и тогда, – были явственно видны следы помады, за это время никому и в
голову не пришло убраться. Тара, из которой в ночь убийства Братны и Кравчук
лакали шампанское, была предусмотрительно убрана, а пустая бутылка из-под
дорогого коллекционного шампанского все еще стояла под столом.
Ничто не напоминало о трагедии, которая произошла здесь
Сумочка Александровой исчезла вместе с телом. Больше здесь делать нечего. Я
направилась было к двери, чтобы выключить свет и навсегда закрыть за собой
дверь гримерки (почему-то я была уверена, что больше никогда не появлюсь
здесь), но что-то остановило меня.
Что-то в гримерке было не так. Не так, как в ночь убийства.
Что-то прибавилось или что-то убавилось, это было похоже на
последнюю страницу иллюстрированного журнала с невинной рубрикой “Ваш досуг” и
двумя почти одинаковыми картинками “Найди десять различий”.
Вернувшись к столику с зеркалами, я нашла первое различие –
прикрытая грязными салфетками со следами использованного грима, на столе лежала
видеокассета Ирэн.
"Пурпурная роза Каира”.
Она лежала здесь с ночи убийства, пыталась уговорить я себя,
мы просто не заметили ее под салфетками… Возьми себя в руки.
Но, взяв себя в руки, я сразу же нашла и отличие номер два,
Вуди Аллен, вырезанный из “Советского экрана”, красавчик сердцеед Жан Маре,
интеллектуальная стерва Бэтт Дэвис, заткнутые за край зеркальной створки.
Теперь к этой компании фотографических изображений прибавилось еще одно, его не
было той ночью. Неужели у Ирэн появился новый кумир? Подумав, я сняла
фотографию, чтобы лучше ее рассмотреть.
Это была не фотография даже, обыкновенная открытка с
потрескавшимися краями и облупившимся глянцем, открытка очень старая. Только
девушка, изображенная на ней, была вызывающе молодой: тщательно подбритые – по
моде начала пятидесятых – полоски бровей, взметнувшиеся над круглыми,
восхитительно наивными глазами, которые пережили страшную войну; рот сердечком;
беспорядочные кудряшки, выбивающиеся из-под мужской шляпы с мягкими полями, и –
ретушь, ретушь, ретушь… Подретушированная красотка, мечта коротко стриженных
курсантов политических училищ и спортсменов в сатиновых трусах;
подретушированная красотка, лишний повод для отчаянной мастурбации и нежных
поллюций; подретушированная красотка – Троянский конь масскульта, внедренный в
непорочно-социалистический лагерь. Подретушированная красотка, но все равно –
красотка.
