А когда врубился свет, оказалось, что старуха умерла. То
есть сначала не поняли, что к чему, суетились, Серега Волошко все проверил, переустановили
один из юпитеров на контражур… А потом поняли, что-то не так. А не так было то,
что старуха уже ни на что не реагировала. Ирэн тогда так страшно закричала –
когда Братны подошел. Все думали, что она просто умерла, а потом оказалось, что
ей всадили нож – сзади и под сердце. Она ведь на венском стуле сидела, а там
спинка вся дырявая…
– Нож? – одними губами переспросила я дядю Федора.
– Ну а что же еще? Правда, никто не вынимал, побоялись.
И вообще никакой крови не было. И все было тихо-тихо… Ну, сразу же со всеми
истерика. Только Братны молчал. Ну, он-то понятно. В прострации человек, сидел
и бубнил все время: “Я должен был предположить, что все так просто не
закончится, я должен был это предположить…” Ну, и всякие оскорбления в адрес
покойной и всех нас, козлов безрогих. Ты же знаешь его, Ева… Понять-то, в
общем, нетрудно: одна актриса без вести пропала, с другой вот тоже
неприятность… Хорошо, к тому времени уже Кравчук появился, он на начало
опоздал, а когда свет вырубился, только в павильон вошел. Орать сразу начал –
что это, мол, у вас там, ни на минуту нельзя группу оставить…. Он ведь, когда
это случилось…. Когда все выяснилось, очень правильно все организовал, старая
оперативная крыса. Место преступления оцепил, и прочие мелочи. Всех проверил,
устроил личный досмотр… Никому даже в голову не пришло обидеться. Идиотизм,
надругательство над здравым смыслом…. А ведь какое кино могло бы быть. А теперь
– ни кина, ни группы. Затаскают.
– Почему – “затаскают”? – глупо спросила я.
– А ты не понимаешь? – Жалко сморщившись, дядя Федор
посмотрел на меня. – Ведь убил кто-то из съемочной группы. Нас всех можно
заподозрить. И мы друг друга можем заподозрить. В чем угодно.
– Это просто бред, дядя Федор! – Возможно, мой голос не
прозвучал так убедительно, как хотелось бы Бубякину, и он посмотрел на меня
почти с ненавистью.
– Почему же бред? Там и табличка горела над павильоном:
“ТИХО! ИДЕТ СЪЕМКА”, никого из посторонних не было. Все свои, все родные и
близкие, как вождь мировой революции в имении Горки.
– Федя, успокойся!
– Да я спокоен. Чего мне волноваться? Некоторые вот
умно поступили: чем на работу ездить, потрахаться решили лишний раз. И почему у
меня с утра ни на кого не стоит, тоже ведь мог бы тогда в постели кувыркаться…
Сейчас все в другом месте кувыркаться будем. С подпиской о невыезде в зубах!
Теперь я начинала понимать, почему Бубякин так настойчиво
вызывал меня на студию. Из всей съемочной группы пофартило только мне, я одна
осмелилась прогулять смену, наплевав на жесткие инструкции деспота Братны. Такие
штучки с фанатиком-режиссером не проходили: любой, кто не встраивался в рабочий
график, изгонялся из группы с таким треском, что изгнание из рая Адама и Евы
выглядело легким променадом, детским лепетом на лужайке. А теперь дядя Федор
страстно хотел приобщить, подколоть к делу канцелярской скрепкой и меня. Он
хотел разделить ответственность на всех.
– Ты драматизируешь ситуацию, дядя Федор! – Я
попыталась успокоить его.
– Ни черта себе! В пятидесяти метрах на венском
стульчике отдыхает труп, а я драматизирую ситуацию! Ее убили, ты понимаешь?
Убили, когда в павильоне была уйма народу! Ты хоть это понимаешь?!
Это я понимала. Это я понимала, лежа под обломками своей
собственной, идеально выстроенной версии. Бергман не была замешана в убийстве
Александровой, она привела убедительные доказательства своей невиновности. Но
если не Бергман – то кто? Кто с таким маниакальным упорством убивает актрис?
Актрис одного режиссера, Анджея Братны, каннского триумфатора, новой любимой
игрушки мирового кино. Кто-то из людей Братны, которых отбирал он сам, по
каким-то только ему одному известным критериям, пользуясь только своей
извращенной интуицией, следуя только своим правилам игры.
Правила игры, вот оно что.
Стоит только вспомнить продолжение записки: “…ЕСЛИ ВЫ БУДЕТЕ
МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”. Для
Анджея это тоже было игрой, только игрой, он не отнесся к этому опереточному
шантажу серьезно. Он вообще не посчитал это шантажом, скорее – еще одним
намеком на соучастие еще одного человека, дружеским приветом, посланием к
коринфянам. Тогда легко было подумать, что правила игры относятся только к
формам шантажа, что в следующий раз он получит послание не в виде записки на факсе
из лодзинской киношколы, а в виде гравировки на пальмовой ветви.
Возможно, я ближе всех подошла к истине, когда сказала, что
записку мог написать и убийца, – и тогда правила игры относились к убийству.
Мы молчали, и правила игры были изменены.
Александрову убили в пустой гримерке, в полном одиночестве
среди зеркальных створок. При включенных лампах дневного света. Бергман убили в
павильоне, битком набитом людьми. В полной темноте, или в относительной
темноте, – ее хватило, чтобы нанести точный удар. Возможно, Александрову
действительно закололи шилом, но ей нанесли удар в грудь. Я не знаю, чем убили
Бергман, но она получила удар в спину.
Правила изменены, но они являются зеркальным отражением друг
друга. Так же, как Бергман и Александрова являются зеркальным отражением друг
друга. Это не было похоже на почерк человека, скорее на руку провидения,
которое решило примирить двух женщин таким жестоким, таким варварским способом.
– ..Ева! Что с тобой, Ева?! – Вот уже несколько минут
дядя Федор что-то орал мне в лицо.
– Ничего… Все в порядке.
– Ты думаешь, что все в порядке? Ты юмористка! Все в
порядке… Я не убивал ее, Ева, слышишь, ну подумай сама, зачем мне убивать,
зачем мне светиться, ведь я же сижу на годе условно, меня Братны отмазал… Я не
убивал, ты мне веришь? – Дядя Федор не мог остановиться.
– Будь мужиком, возьми себя в руки, – сказал подошедший
во время страстного монолога дяди Федора Митяй. Я даже забыла о его
существовании.
– Возьми в руки свой член, морячок! – окрысился дядя
Федор. – Господи, что теперь будет, что будет?..
– Будет расследование, – спокойно сказал Митяй, –
думаю, они быстро разберутся. Ограниченное пространство, ограниченный круг
людей. Довольно сомнительных людей. И трусливых, как я посмотрю. Будете
колоться, как грецкие орехи. Как арахис в сахаре.
– Ева, уйми его! Уйми своего морячка! Я за себя не
отвечаю! – не мог успокоиться Бубякин.
– Я никогда не служил во флоте. Это во-первых, так что
морячком не являюсь по определению. И если ты не прекратишь вой и хипеж,
придется дать тебе в рыло. Это во-вторых. Устраивает такой расклад?
Но дядя Федор не успокоился, он продолжал поскуливать и
хватать меня за руки.
– Ева, ты пойми, у меня судимость, год условно, они
начнут проверять и вычислят… Это же как два пальца об асфальт. И никакой Братны
больше не отмажет, он сам в дерьме. Ты же знаешь, эти суки, им же главное –
отчитаться, а кого первым за задницу возьмут? Кто небезупречен, с их гунявой
правоохранительной точки зрения.
