– Это кто же такое сказал? Уж не Иисус ли Христос?
– Не Христос, а Ибн Сина, он же Авиценна. В своем
философском трактате “Книга указаний и наставлений”, а также в своем другом
философском трактате – “Книге исцеления”.
– Вован, что там было-то? – наконец догадался спросить
дядя Федор.
– Да ничего такого. Ползают, улики собирают, мать их,
думаю, что, после того как всех допросят, обратно сюда вернемся. Кто где стоял,
кто на кого наезжал, ну и вообще картина, предшествующая преступлению. Они из
нас всю душу вынут. Говорят – киношники вообще экзальтированное дерьмо, а не
люди, и свидетели никакие… В общем, бочку покатили, принюхиваются, странные,
мол, дела у вас в группе творятся, одна актриса без вести пропала, другую прямо
на съемочной площадке замочили. Вынесли Кравчуку устную благодарность за
правильно проведенные доследственные мероприятия. Вот и все, собственно.
– Ну а ты-то, Вован, с программной речью выступил,
поставил ментов на место? – Садыков вынул из рук Вована косячок и шумно
затянулся.
– А то. Вы же меня знаете!
Вован Трапезников, отличавшийся свинским нравом, всегда
наплевательски относился к любым авторитетам, властям предержащим вкупе с ними,
а также к нормам социалистического общежития. Каждому, не по делу
интересующемуся его героиновым образом жизни, он откровенно хамил. Хамил он и
просто так, но хамил изысканно и с религиозной подоплекой. Так, всего несколько
недель назад в Краснопресненском суде он выиграл судебный процесс по иску о
нанесении морального ущерба. Истцом выступил известный в прошлом режиссер Глеб
Снесарев, которого предварительно обкурившийся Трапезников обозвал “елдой”.
“Елда” прозвучала с высокой трибуны пленума Союза кинематографистов и потому
была особенно оскорбительна. Снесарев подал в суд, но в суде Вован как дважды
два доказал, что употребил слово “елда” “не в том пошлом значении, в котором
воспринял его не отличающийся особыми знаниями и интеллектом истец”, а совсем в
другом. Что, назвав истца “елдой”, он, Трапезников, оказывается, даже польстил
последнему, потому что Елда в чеченской мифологии – имя владыки подземного мира
мертвых, бога мудрого и обладающего даром предвидения, а документики и отчеты
экспертов прилагаются, вот так-то, граждане судьи. А через пять дней Вовану
предстояло еще одно разбирательство, теперь уже в районном суде “Мневники”; и
снова Трапезников выступал ответчиком в деле кинокритика Гелены Пробер, которую
на протяжении долгого времени ласково называл “ты ж моя крошка, тласольтеотль”.
У впечатлительной бальзаковской дамы Пробер даже развилось к Вовану нечто вроде
слабого сексуального влечения, пока добрая душа из группы Братны (кажется, это
был хорошо подкованный в вопросах культурологии дядя Федор) не сообщила ей, что
“тласольтеотль” в переводе с какого-то из мексоамериканских языков –
“пожирательница экскрементов”…
– Так что ты там в уши ментам надудел? – Было видно,
что больше всего Садыков жалеет о том, что сам не присутствовал при очередном
хамстве Вована.
– Ну, я думаю, на пару-тройку исков о защите чести и
достоинства хватит…
Группа дружно захихикала, и разговор незаметно перетек в
плоскости, не касающиеся убитой актрисы. Смертельно испугавшись в первый
момент, все как будто разом решили перестать верить в происходящее,
воспринимать случившееся как еще один, безнадежно испорченный, безнадежно
запоротый дубль. А пленку нужно смыть и приступить к новым съемкам. Только
теперь я вдруг остро почувствовала, какую группу набрал себе Братны: веселые
сумасшедшие, настоящие и будущие утонченные уголовники, любители сомнительных
удовольствий, отвязные наркоманы, демонстрирующие полное отсутствие моральных
принципов. Именно с ними Братны собирался делать великое кино. И самым
парадоксальным было то, что именно с ними он бы его и сделал.
Теперь не будет никакого фильма.
"Забыть Монтсеррат”, именно таким было его рабочее
название. Теперь о Монтсеррат действительно придется забыть.
После всего того, что произошло, никто не даст Братны
снимать, а если и дадут, то очень не скоро. Отборочная комиссия Каннского
фестиваля будет вне себя. Да и сама группа разбежится, Анджей прав: люди,
снимающие кино, суеверны, они легко впадают в мистику, они, как никто, умеют
проводить дьявольские параллели. Сейчас вся эта свора неофитов выстроится в
очередь, чтобы взасос поцеловать своего Мессию поцелуем Иуды. Дешевое
благородство, скорее всего они даже откажутся от тридцати сребреников…
Мне стало невыносимо тяжело и захотелось уйти отсюда.
Мне захотелось уйти отсюда, и я уйду. Я – ни к чему не
причастная, ни в чем не запачканная, не стоявшая возле венского стула с убитой
старухой, не стоявшая возле распределительного шита… Я, серафим и херувим,
великомученица, святая Урсула, мать твою…
– Пойдем отсюда, – сказала я Митяю.
– Я же говорил, не стоит тебе ехать… А теперь нужно
ждать босса. Он для этого меня и вызвал. – Вот ты и начал предавать меня,
мальчик.
– Пойдем, я прошу тебя.
Так и есть, конфликт чувства и долга, индийская мелодрама,
что и следовало доказать. На лице Митяя были написаны все муки Страшного суда.
– Ты как хочешь, а я ухожу.
– Хорошо. Я с тобой. – По-моему, он серьезно ко мне
относится, если решился наплевать на телефонный звонок Кравчука. – Я провожу
тебя, подождешь меня в кафе, хорошо? Или в машине. Не думаю, что задержусь
надолго…
Вот как. Серьезность его намерений распространяется только
до его потасканной “девятки”.
– Я не буду тебя ждать, – это прозвучало совсем уж
глупо.
– Ева, ну, пожалуйста, не будь ребенком. – Он ухватил
меня за локоть и попытался прижать к стене. – Я понимаю, ситуация неприятная, у
всех нервы на пределе. Но мы-то ни при чем!
"Мы” выглядело в устах Митяя убедительно, я
действительно веду себя как идиотка, нужно взять себя в руки.
– Хорошо, прости меня. Я подожду в машине. Дядя Федор,
который до этого пасся в эпицентре группы, резко отделился от нее и засеменил в
нашу сторону.
– А куда это ты собралась, Ева?
– Мое присутствие необязательно, правда? Меня не было
сегодня на работе, я ничего не видела. Думаю, я не являюсь свидетелем номер
один. Или меня вызвал Братны? Или Андрей Юрьевич Кравчук, не к ночи будет
сказано…
На лице дяди Федора отразилась борьба чувств, и наконец
врожденная любовь к пороку победила. Он сунул руки в карманы и независимо
сказал:
– Вызывал. Я ведь потому и звонил. Всех сейчас вызывают.
А ты бы могла остаться, поддержать группу, побыть с товарищами в роковой час
уголовного преступления. Ты ведь тоже во всем этом участвовала, черт возьми.
По непонятным мне причинам дядя Федор откровенно лгал: мое
сегодняшнее отсутствие на площадке было для двух моих соучастников неожиданным
подарком. Я – единственная из них, кто мог сразу же, еще на первом допросе,
сообщить им об убийстве Александровой. Хотя я и не давала им поводов так
думать, но совсем исключать этот вариант они тоже не должны. Предусмотрительный
Андрей Юрьевич Кравчук даже позвонил Митяю и мягко попросил его меня
попридержать, он не мог не знать, что вчера мы с Митяем посетили “Попугай
Флобер”. А возможно, он попросил, и жестко (скорее всего именно так все и
было), вот только Митяй максимально смягчил удар и принял его на себя. Ведь
Кравчуку и в голову не могло прийти, что человек, приставленный к затрапезной
ассистентке, вдруг проникнется к ней страстью… И что затрапезная ассистентка
проникнется страстью тоже…
