После обеденного перерыва я продолжил жрать парацетамол и смотреть на часы. Около пяти я сумел припарковаться у тротуара на Инкогнито-гата. Мне повезло — и те, кто тут работает, и те, кто живет, видимо, находились в пути. Начался дождь, и мои подошвы чавкали по асфальту. Папка была легкая. Копия оказалась весьма среднего качества, и разумеется, за нее заломили несусветные пятнадцать тысяч шведских крон, но сейчас это было не очень существенно.
Если в Осло и есть изысканная улица, то это Оскарс-гате. Дома — это все разнообразие архитектуры с преобладанием неоренессанса. Неоготические фасады, ухоженные палисаднички — именно тут в конце девятнадцатого века обосновались директора компаний и высшие чиновники. Навстречу мне шел мужчина с пуделем на поводке. Серьезных собак в центре нет. Мужчина смотрел сквозь меня. Центр. Я свернул к дому 35, описанному в интернете как «ганноверский вариант псевдосредневекового стиля». Интереснее другое — там же говорилось, что испанское посольство отсюда уже переехало, так что мне, надо надеяться, удастся избежать навязчивого внимания их наружных видеокамер. Возле дома я никого не заметил — только темные окна слали мне молчаливый привет. По словам Уве, подъезд и квартира открываются одним и тем же ключом. К двери подъезда он, по крайней мере, подошел. Я устремился вверх по лестнице. Решительным шагом. Не топая и не крадучись. Человек, который знает, куда идет, и которому незачем прятаться. Ключ при мне, так что не придется стоять на площадке и возиться с замком, покуда все звуки громким эхом отдаются в тишине этого старого и гулкого здания.
Третий этаж. Никакой таблички с именем на двери, но я знаю, что это — здесь. Двустворчатая дверь с рельефными стеклами. Я не был так спокоен, как надеялся, — сердце колотилось о ребра, и я не попал ключом в скважину. Уве как-то говорил, что первое, что нарушается от страха, — это мелкая моторика. Он вычитал это в книжке о ближнем бое — что человек утрачивает способность перезарядить оружие, когда сам находится под прицелом. Впрочем, со второй попытки ключ вошел в замок и повернулся в нем — легко, беззвучно и мягко. Я нажал на дверную ручку и потянул дверь на себя. Толкнул вперед. Но она не открывалась. Я потянул снова. Какого черта? Неужели Грааф врезал дополнительный замок? И об этот чертов замок разобьются все мои мечты и планы? Почти в панике я дернул дверь на себя изо всех сил. Она с грохотом распахнулась, и стекла задребезжали на весь подъезд. Я скользнул внутрь, осторожно прикрыл дверь за собой и выдохнул. Вспомнилась вчерашняя дурацкая мысль. А вдруг потом мне будет не хватать вот этого напряжения, к которому я так привык?
На первом же вдохе нос, рот и легкие наполнились запахом растворителей — для латексной краски, лака и клея.
Я перешагнул через ведерки с краской и рулоны обоев в дверях и вошел в квартиру. Дубовый в шашечку пол, застланный крафт-бумагой, деревянные панели, строительная пыль, старые окна, которые явно будут заменены. Анфилада парадных комнат, каждая с небольшой бальный зал. Я обнаружил наполовину отделанную кухню по другую сторону центральной гостиной. Строгие линии, металл и массив дерева, стоит немыслимо, я видел в каталоге «Поггенполя». Войдя в комнату для прислуги, я увидел дверь за книжным шкафом. Я вполне допускал, что она может быть заперта, но знал, что наверняка найду в квартире инструмент, чтобы ее вскрыть.
Этого не понадобилось. Она сама распахнулась — петли тихонько скрипнули, словно предостерегая.
Я шагнул в темную пустую продолговатую комнату, вынул фонарик из-за подкладки комбинезона и повел бледно-желтым лучом по стенам. Там висели четыре картины. Три из них были мне не знакомы. А четвертая… Я встал перед ней и ощутил ту же сухость во рту, как в тот раз, когда Грааф выговорил ее название.
«Охота на калидонского вепря».
Казалось, свет пробивается из-под нижних, почти четырехсотлетних, слоев краски. Вместе с пятнами теней он придавал охотничьей сцене очертания и форму — Диана называла это светотенью.
Картина оказывала почти физическое воздействие, втягивала внутрь как магнит, — это было как встретиться с харизматической личностью, о которой знал прежде только по рассказам и фотографиям. Но эта красота застала меня врасплох. Гамма, правда, была мне знакома по его более поздним и более известным картинам из Дианиного альбома — «Охота на львов», «Охота на гиппопотама и крокодила», «Охота на тигров и львов». В книге, которую я читал вчера, говорилось, что это полотно — первая картина Рубенса с охотничьим сюжетом, источник его более поздних шедевров. Свирепый калидонский вепрь был наслан богиней Артемидой в окрестности города Калидона за непочтение к ней местных жителей. Но лучший в Калидоне охотник, смертный юноша Мелеагр, сумел в конце концов заколоть чудовище копьем. Я глядел на Мелеагра, на его обнаженное мускулистое тело, его исполненное гнева лицо, что-то смутно мне напоминавшее, на копье, которое вот-вот вонзится в тело зверя. Так напряженно и в то же время торжественно! Так обнаженно — и в то же время таинственно! Так просто. И бесценно.
Я снял картину, вынес на кухню и положил на стол. Под старинной рамой, как я и предполагал, находился подрамник, к которому крепился холст. Я достал два самых простых и необходимых инструмента, которые взял с собой: шило и кусачки. Скусил почти все гвоздики, кроме тех, которые понадобятся мне снова, вытащил их, освободил подрамник и с помощью шила стал расшатывать штифты в пазах. Я провозился дольше, чем рассчитывал, Уве все-таки прав насчет мелкой моторики. Но спустя двадцать минут копия уже находилась в раме, а оригинал — в папке.
Я повесил картину на место, закрыл за собой дверь, проверил, не оставил ли следов, и вышел из кухни, сжимая папку в потной руке.
Проходя по гостиной, я бросил взгляд в окно и увидел древесную крону, наполовину оборванную ветром. Не успевшие облететь огненно-красные листья подсвечивались косыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца, так что казалось, что ветки охвачены пламенем. Рубенс. Краски. Это его палитра.
То был магический миг. Миг торжества. Миг преображения. Такой миг, когда отчетливо видишь, как решения, казавшиеся такими трудными, вдруг предстают как очевидные. Я хочу стать отцом, я собирался ей сказать об этом вечером, но ощутил это именно теперь. Здесь, сейчас, на месте преступления, с Рубенсом под мышкой и этим великолепным, величественным деревом перед глазами. Вот миг, который следовало бы увековечить в бронзе, — как память, как вечный сувенир, принадлежащий нам с Дианой, чтобы иногда доставать его в дождливые дни. Это решение, подумается ей, незапятнанной, было принято в миг просветления и без всякой иной причины, кроме любви к ней и нашим будущим детям. И только я, лев, глава прайда, буду знать суровую правду: что горло зебры было перекушено после прыжка ей на загривок, что холм был залит кровью ради них, моих невинных львят. Да, так да укрепится наша любовь. Я достал мобильник, снял перчатку и набрал номер ее телефона от «Прада». Я пытался сформулировать фразу, пока дожидался соединения. «Я хочу подарить тебе ребенка, любимая…». Или: «Любимая, позволь мне подарить тебе…»
И тут зазвучал аккорд Gllsus4 Джона Леннона:
«It's been a hard day's night…»
[12]
Что да, то да. Я взволнованно улыбался.
