— So you…
[20]
— начал я.
— Yes, Sir, my most sincere recommendations. He is the perfect man for Pathfinder. Or any other company for that matter.
[21]
Я помедлил. И передумал.
— Thank you, Mister Fenselbrink.
[22]
— Felsenbrink. Any time.
[23]
Я сунул телефон в карман брюк. Непонятно почему возникло чувство, что я сделал какую-то ошибку. Снаружи лило как из ведра, и в отсутствие лучшего занятия я вытащил Рубенса и стал рассматривать при свете из кухонного окошка. Яростное лицо охотника Мелеагра, пронзающего добычу. И вдруг сообразил, кого он мне напомнил, когда я впервые увидел картину: Класа Граафа. Тут до меня словно дошло. Совпадение, конечно, но Диана мне как-то говорила, что ее имя — это римское наименование Артемиды, греческой богини охоты и деторождения. И ведь это Артемида послала охотника Мелеагра, не так ли? Я зевнул и стал искать себя на этой картине, прежде чем сообразил, что перепутал. Все наоборот, Артемида как раз наслала чудовищного вепря. Я тер глаза, усталость ощущалась по-прежнему.
Вдруг я понял: что-то произошло, что-то изменилось, но я, занятый разглядыванием картины, не обратил на это внимания. Я глянул в окно. Это звук. Дождь кончился.
Я убрал картину обратно в папку и решил припрятать ее как следует. Мне придется выйти из избушки — надо в магазин, да и еще есть дела, а к этому скользкому Синдре О у меня нет ни малейшего доверия.
Я осмотрелся — взгляд упал на уборную за окном. Крыша из редких дощечек. Идя через двор, я подумал, что зря не надел куртку. Первый ночной заморозок может случиться когда угодно.
Уборная представляла собой строение с односкатной крышей и минимумом удобств: четыре стены, через щели которых осуществлялась естественная вентиляция, и деревянный стульчак с круглой дыркой, прикрытой четырехугольной, грубо сколоченной крышкой. Я снял со стульчака три пустые картонные трубки от рулонов туалетной бумаги, телевизионный еженедельник, с обложки которого смотрели булавочные зрачки Руне Рюдберга,
[24]
и влез на стульчак. Подтянулся к потолочным доскам, свободно лежащим поверх балок, и в очередной раз пожалел о недостающей мне паре сантиметров роста. Наконец я подцепил одну из досок, запихнул папку внутрь и положил доску на место. И стоя там, на стульчаке, широко расставив ноги, я вдруг оцепенел и уставился в просвет между досками стены. Снаружи было совершенно тихо, если не считать звука падающих с деревьев дождевых капель. Кроме этого, я не слышал ни звука, ни треска веток, ни хлюпанья шагов по мокрой тропе. Ничего, кроме поскуливания собаки, стоявшей на опушке рядом со своим хозяином. Сиди я в доме, я бы их не увидел, они стояли так, что не попадали в поле обзора из окна. Собака была литой снаряд из мышц, челюстей и зубов, упакованный в тело боксера, только поменьше и поплотнее. Позволю себе напомнить: я терпеть не могу собак. Клас Грааф был в камуфляжном плаще и зеленой кепке. Никакого оружия он в руках не держал, а уж что там было у него под плащом, оставалось только гадать. Вдруг я понял, что для Граафа это оптимальное место. Пустынное, никаких свидетелей, спрятать труп ничего не стоит.
Вдруг хозяин и собака одновременно пошевелились, словно подчиняясь неслышной команде.
Сердце стучало от страха, и все-таки я не мог отвести от них восхищенного взгляда — как они быстро и совершенно бесшумно движутся с опушки, вдоль стены дома и дальше — не медля — в дверь, которую оставили распахнутой настежь.
Я знал, что у меня остаются секунды, потом Грааф обнаружит, что в доме никого нет. Найдет куртку на спинке стула, свидетельствующую, что я где-то поблизости. И… блин!.. увидит «глок» на кухонном столе рядом с пустой консервной банкой. Мозг работал туго и пришел к единственному выводу: у меня нет ничего — ни оружия, ни пути к отступлению, ни плана, ни времени. Стоит только броситься бежать, и через десять секунд максимум на горле у меня окажется двадцать кило голландской собачатины, а в затылке девятимиллиметровая пуля. Если коротко, я в полном дерьме. В этой связи мой мозг должен был впасть в панику. Но вместо этого он сделал то, чего я от него совершенно не ожидал. Мысль замерла и вернулась назад. К этому «в полном дерьме».
План. Отчаянный и во всех смыслах отталкивающий. Но, однако, имеющий как минимум одно достоинство: он был единственным.
Я взял одну из трубок от туалетной бумаги и сунул в рот. Проверил, насколько плотно я могу обхватить ее губами. И поднял крышку. Вонь ударила в лицо. На глубине полутора метров виднелся септик, в котором стояла жидкая смесь испражнений, мочи, туалетной бумаги и дождевой воды, стекавшей вниз по стенкам. Чтобы вывезти септик в лес на откачку, нужно минимум два человека, и работка эта — кошмарная. В буквальном смысле слова. Мы с Уве как-то попытались это сделать, и потом три ночи подряд мне снилось плещущее дерьмо. Сам Синдре О от этого дела явно увиливал: полутораметровый септик был полон до краев. Что в данной ситуации меня как раз устраивало в высшей степени. Даже нидертерьеру не унюхать тут ничего, кроме нечистот.
Я положил крышку стульчака себе на голову, ухватился обеими руками за края дырки и медленно опустился внутрь. Ощущение было нереальное — погружаться в дерьмо, ощущать легкое давление фекалий, пока я ввинчивался в них, вытянув лодыжки. Крышка все это время лежала у меня на голове, пока та не оказалась ниже края дырки. Обоняние мое, по-видимому от перегрузки, начисто отключилось, и я ощущал только, что усиленно заработали слезные железы. Верхний, самый жидкий слой в септике был ледяной, но ниже было на самом деле довольно тепло — наверное, из-за всяких там химических реакций. Кажется, я где-то читал, что в таких вот деревенских нужниках накапливается метан, что можно насмерть отравиться, надышавшись им как следует. Наконец я почувствовал твердое дно под ногами и сел на корточки. Слезы струились по щекам, из носа тоже текло. Я откинул голову, чтобы картонная трубка смотрела строго вверх, закрыл глаза и попытался расслабиться, чтобы преодолеть рвотный рефлекс. А потом снова осторожно опустил голову. Слуховые проходы заполнило дерьмо и тишина. Я заставлял себя дышать через картонную трубку. Ничего, получалось. Только потихоньку, неглубоко. Потому что было бы символично — наглотаться этого дела и умереть, захлебнувшись в наших с Уве собственных экскрементах, но к подобного рода иронической смерти я не испытывал ни малейшего влечения. Я хотел жить.
