Я понимал, что лучше смолчать, но не смог.
— В чем тут ирония?
Сперре перестал писать и взглянул на меня.
— Появиться на свет одновременно из одной яйцеклетки. Умереть в одну и ту же секунду в одной машине.
— В этом нет никакой иронии.
— Разве?
— По крайней мере я ее не вижу.
— М-м. Вы правы. Парадокс, вот правильное слово. — Сперре улыбнулся.
Я почувствовал, как кровь во мне закипает.
— И не парадокс.
— Во всяком случае, это удивительно. Тут некая космическая логика, разве вы не замечаете?
Я уже терял над собой контроль, видел, как белеют костяшки пальцев, которыми я сжимал пакет, слышал, как дрожит мой голос:
— Никакой иронии, а также пародии или космической логики. — Громкость нарастала. — Только случайная симметрия жизни и смерти, причем случайность не такая редкая, поскольку многие однояйцовые близнецы предпочитают проводить большую часть времени в обществе друг друга. Ударила молния, а они вместе. End of story.
[35]
Последнюю фразу я уже выкрикнул.
Сперре смотрел на меня задумчивым взглядом. Он прижал большой и указательный пальцы к уголкам рта и оттянул их вниз. Я узнал этот взгляд. Сперре был одним из немногих. У него был взгляд дознавателя, взгляд, видящий ложь.
— Послушайте, Братли, — сказал он. — Что вас так мучает?
— Сожалею, — сказал я, устало улыбаясь, и понял, что должен сказать теперь какую-нибудь правду, что-то, от чего не сработает этот детектор лжи, не сводящий с меня глаз. — Вчера вечером я выяснял отношения с женой, а сегодня эта авария. Я немного не в себе. Очень жаль. А теперь мне надо идти.
Я повернулся на каблуках и пошел прочь.
Сперре что-то сказал, возможно слова прощания, но их заглушила металлическая дверь, захлопнувшись за мной и наполнив помещение низким басовым гулом.
21. Приглашение
Я сел в трамвай на остановке напротив Главного государственного госпиталя, расплатился с кондуктором наличными и сказал «до центра». Он криво усмехнулся, набирая сдачу, — наверное, цена была одна и та же, как бы далеко я ни ехал. Я, разумеется, и раньше пользовался трамваем, когда-то в детстве, но правила проезда помнил уже смутно: выходить через заднюю дверь, приготовить билет для контроля, заранее нажать на кнопку, не отвлекать водителя. Многое успело измениться. Звон рельсов стал тише, рекламные тексты на стенах трамвая, наоборот, были более кричащими и обращенными наружу. По контрасту с пассажирами, погруженными внутрь себя. В центре я пересел на автобус, идущий в сторону северо-восточной окраины. И узнал, что могу ехать на нем по тому же самому трамвайному билету. Фантастика. Вот так, за смешные деньги, я колесил по городу способом, который плохо себе представлял. Мигающая точка на GPS-экране Класа Граафа, я, казалось, ощущал его замешательство: что за чертовщина — они что, возят труп туда-сюда?
Из автобуса я вышел в Орволле и направился наверх, в сторону Тонсенхагена. Я мог бы выйти и поближе к квартире Уве, но все, что я теперь делал, делалось не просто так. Тут, среди жилых кварталов, царил утренний покой. Пожилая горбатая дама брела спотыкаясь по тротуару, волоча за собой сумку на визжащих несмазанных колесах. И тем не менее улыбалась мне, словно день был чудесен, мир прекрасен и жизнь удалась. А что думает теперь Клас Грааф? Что, наверное, катафалк везет Брауна к дому, где прошло его детство, но почему-то едет чертовски медленно, пробка, что ли?
Две жующие жвачку сильно накрашенные девицы лет четырнадцати прошли мимо меня, обе со школьными ранцами и в тесных брюках, вытесняющих проблемы с весом наверх и вперед. Девицы глянули на меня исподлобья, не прекращая громко обсуждать что-то явно возмутительное. Пока мы шли друг мимо друга, до меня донеслось: «несправедливо, короче». Я предположил, что они прогуливают урок, идут в кондитерскую в Орволле и что слово «несправедливо» вряд ли относится к тому факту, что у восьмидесяти процентов четырнадцатилетних жителей белого света нет денег на булочки с ванильным кремом, которыми эти девицы вот-вот займутся. И мне пришло в голову, что если бы мы с Дианой оставили тогда ребенка, то она бы — я был убежден, что это девочка, хотя Диана называла его Эйольфом, — глянула на меня однажды из-под таких же густо накрашенных ресниц и крикнула, что это несправедливо, короче, что они с подругой хотят на Ибицу, они ведь на самом деле уже гимназистки! И что я… я пережил бы и это.
Дорога шла через парк с большим прудом посередине, и я пошел по одной из узких коричневых тропок, ведущих к купе деревьев на другом берегу. Не потому, что это был более короткий путь, но чтобы заставить точку на GPS-трекере у Граафа двигаться вне указанных на карте дорог. Трупы можно возить туда-сюда на машине, но они не перемещаются по пересеченной местности. Это должно было подкрепить подозрение, которую мой утренний звонок с телефона Лотте вселил в башку голландского охотника за головами: что Роджер Браун восстал из мертвых. Что Браун лежит не в морге Главного государственного госпиталя, как то показывает GPS-навигатор, а возможно, на больничной койке того же госпиталя. Но ведь сообщили же, что все находившиеся в той машине погибли, тогда как?..
Я, конечно, не слишком способен почувствовать себя в шкуре другого человека, зато неплохо могу оценить его умственные способности, настолько неплохо, что высших руководителей крупнейших предприятий Норвегии назначают в соответствии с моими рекомендациями. И, шагая вокруг пруда, я еще раз проанализировал вероятный нынешний ход мысли Класа Граафа. Довольно несложный. Меня необходимо выследить и со мной покончить, даже притом что теперь это намного более рискованно, чем раньше. Потому что теперь я не только помеха для «ХОТЕ» и их планов поглотить «Патфайндер» — я еще и свидетель, способный сильно осложнить жизнь ему самому в связи с убийством Синдре О. Если, конечно, я проживу настолько долго, что дело успеет дойти до суда.
Иными словами, я послал ему приглашение, не принять которого он не может.
Я вышел на другую сторону парка и, проходя через купу берез, провел пальцами по тонкой, белой, шелушащейся коре, чуть прижал их к жесткому стволу, согнул пальцы так, что ногти царапнули поверхность. Понюхал кончики пальцев, остановился, закрыл глаза, втягивая запах, и воспоминания о детстве, играх, смехе, об изумлении и радостном ужасе от открытия мира нахлынули на меня. Все эти крохотные мелочи, которые я, казалось, навсегда утратил, были, естественно, на месте, закапсулировались, но никуда не исчезли — как водяные младенцы. Просто ветхий Роджер Браун был не в состоянии отыскать их снова, а новый сумел. Долго ли осталось жить этому новому? Теперь уже не особенно. Но это ничего не меняет, он проживет оставшиеся несколько часов с большей полнотой, чем прежний — свои тридцать пять лет.
Мне было жарко, когда я добрался наконец до дома Уве Чикерюда. Я вышел на опушку леса и сел на пень, откуда было хорошо видно дорогу, таунхаусы и многоэтажки. И отметил, что вид, открывающийся жителям восточных окраин, не очень отличается от того, что видят живущие на западном краю города. Нам всем видны высотки Норвежской почты и отеля «Плаза». Город отсюда выглядит не хуже и не лучше. Единственная разница — что отсюда видна западная окраина. В этой связи вспомнилось, что когда Гюстав Эйфель построил свою знаменитую башню ко Всемирной выставке в Париже в 1889 году, то его критики говорили, что лучший вид на Париж открывается с башни, потому что ее оттуда не видно. Прямая аналогия с Класом Граафом: мир для него, видимо, чуть менее ужасное место, потому что он не видит в нем себя. Чужими глазами. Моими, например. А я видел его. И ненавидел. Так всепоглощающе и люто, что самому было страшно. Но в ненависти моей не было ничего темного и мутного, напротив, это была ясная, честная, почти невинная ненависть, так, думаю, участник крестового похода мог ненавидеть еретиков. И поэтому я мог осудить Граафа на смерть с той же продуманной и наивной ненавистью, с какой истовый американский христианин отправляет на плаху ближнего, осужденного за убийство. И эта ненависть словно все расставила по местам. Например, я понял: то, что я испытывал к отцу, ненавистью не было. Злость? Да. Презрение? Пожалуй. Сострадание? Определенно. А почему? Причин, конечно, множество. Но теперь я видел главную: мое бешенство порождалось тем, что я чувствовал, что и сам в душе такой же. Нищий, склонный к алкоголизму и домашнему насилию, убежденный, что восток есть восток и никогда не станет западом. И вот теперь, получается, я реализовался, стал им целиком и полностью.
