– Я ей не верю.
– Твои проблемы. – Почему глубокой ночью люди так любят
лениво поговорить ни о чем? – Слушай, а что это за вонь от тебя идет?
– Пациентка постаралась, – нехотя объяснил капитан. –
Она же подследственная. Она же свидетель.
– Она же – валютная проститутка, – с удовольствием
включился в игру врач. Он явно издевался над сыщиком. Даже я, лежа на стылой
больничной каталке, понимала это. – Она же – укротительница тигров. Она же –
владелица домашнего серпентария. Она же – первая женщина, построившая
дирижабль. Она может быть кем угодно. Но тебе до этого не добраться, пока она
сама не доберется… Пока не очнется. Пока будет больна. Она больна, понимаешь?
– Больна-то больна, а блюет как здоровая, – мстительно
сказал капитан.
– А она и должна блевать, – загадочно произнес врач, –
вполне естественно в ее нынешнем положении. Мы с нашими хирургами из «травмы»
даже ставки делали, что из всей этой ситуации получится. Любопытный медицинский
эксперимент. И если ты нам его подгадил, старичок, в своем милицейском раже, то
я тебе не позавидую. У нашего грузина приличные связи, а эта крошка ему
нравится. Уж не знаю, в каком контексте. Ты спирт-то пьешь?
Капитан поднял голову и непонимающе посмотрел на врача.
– Спирт?
– Ну да. Может, хряпнем по мензурке за выздоровление
владелицы домашнего серпентария? Тут от тоски по ночам загнуться можно,
ненавижу я эти ночные дежурства. Хорошо еще, что ты на меня нарвался, иначе
были бы у тебя неприятности. А я добрый славянофил, и кинжала у меня нет…
– А она? – Лапицкий повернул голову в мою сторону, на
его лице застыло выражение позднего раскаяния. – Здесь останется?
– Еще чего не хватало. Сейчас переведем в палату.
Оклемается, если ты, конечно, не применил к ней третью степень устрашения.
Вот как. Сейчас мой домовой, мой падший ангел с мензуркой спирта
предаст меня и отправится пить с моим же инквизитором. Никогда еще я не
чувствовала себя такой покинутой и одинокой…
* * *
…Они долго везли меня на каталке, два молчаливых,
осатаневших от пустой холодной ночи санитара: маленький с лицом херувима и большой
с лицом серийного убийцы. Видимо, они так опостылели друг другу, что за весь
долгий путь не проронили ни слова. Как во сне я ощущала вибрацию грузового
лифта и легкий, почти домашний, запах неизвестных мне медикаментов. Я понимала,
что возвращаюсь в свою палату, и никогда еще я не хотела так вернуться туда.
Мне совершенно необходимо было остаться одной и подумать. Меня не пугал капитан
Лапицкий, нет. Меня не пугали его странные товарищи, меня не пугали собаки, лай
которых до сих пор стоял у меня в ушах. Гораздо больше я боялась самой себя – я
не знала, чего от себя ожидать. Этот странный бессвязный разговор о
пластической операции… Сейчас я боялась поднять руку, чтобы не привлечь
внимания санитаров, хотя больше всего мне хотелось сделать именно это. Нужно
только добраться до палаты, и там все станет ясно…
…Наконец они привезли меня в палату и аккуратно переложили
на кровать. Видимо, врач что-то все же вколол мне, во всяком случае, я ощущала
неестественную легкость в теле и неестественную тяжесть в голове. Оба санитара
– большой и маленький – казались мне крупными птицами с одинаковыми застывшими
глазами серийных убийц, оставалось надеяться, что они не применят ко мне силу.
Они не применили силу.
Спустя несколько минут после того, как херувим ловко подключил
какой-то прибор, а серийный убийца заботливо подоткнул мне одеяло, я осталась
одна. Попискивание осциллографа успокаивало, как настенные ходики, и я с трудом
боролась с тяжестью в голове. Нельзя, нельзя дать забытью войти в меня и
овладеть мной… Эта мысль преследовала меня все последнее время: я боялась
проснуться с внезапно вернувшейся памятью, я боялась проснуться и забыть то,
что уже знаю. Но услышанное сегодня ночью не укладывалось ни в какие рамки.
Пластическая операция, о которой никто из персонала не
сказал мне. Может быть, это только блеф милицейского капитана, желание добиться
показаний любой ценой? Я вспомнила его руки под мочками ушей и почти машинально
повторила этот ищущий жест.
Так и есть. Он не соврал, этот чертов капитан.
Это были чуть заметные рубчики, выступавшие над поверхностью
кожи, нежные на ощупь, похожие на неразвившиеся личинки. Как он сказал, этот
веселый шофер – «безмозглая личинка шелкопряда…»
У меня вдруг засосало под ложечкой, к горлу подступило уже
знакомое ощущение тошноты, с которой невозможно было бороться. Веки!.. Капитан
что-то говорил о подтяжках на веках. Я прижала руки к глазам – и ничего не
обнаружила. Сжавшись в комок, я все еще надеялась, что тошнота пройдет, но она
не проходила. Не хватало только, чтобы тебя вырвало на казенное одеяло, сказала
я себе. Не хватало только, чтобы пришедшая на утреннее дежурство Настя нашла
тебя беспомощной и замызганной…
Устав бороться с собой, я поднялась с кровати, легко
оторвавшись от пуповины пластмассовых трубок, все еще связывающих меня. Они
отделились с легким хрустом. Борясь с тошнотой, волнами в животе и
головокружением, я спустила ноги с кровати.
В конце коридора должен быть туалет. Нужно дойти туда. Нужно
дойти…
…Этот короткий путь занял гораздо больше времени, чем я
предполагала. Но все-таки я добралась, сильная девочка, ничего не скажешь.
«Девочка» – почему бы именно так не обратиться к себе, почему бы не сделать
попытки полюбить себя, раз уж никого другого не остается?..
…Белый кафель, такой же, как в приемном покое; выложенный
холодной плиткой пол. Довольно чисто, и почти полностью отсутствует запах.
Образцово-показательная клиника, ничего не скажешь.
Но не это занимало меня.
Зеркало.
Широкое зеркало перед умывальниками. Я даже на секунду
забыла о тошноте и слабости в ногах и голове. Не маленькая пудреница медсестры,
а холодная поверхность, дающая полное представление о том, как я выгляжу. Нужно
только приблизиться, набрать в легкие воздуха и попытаться нырнуть в эти
стоячие зеркальные воды. И снова у меня возникло ощущение, что все это уже
происходило со мной. Оно наполняло мое существо непонятным страхом и непонятным
торжеством: я уже стояла перед зеркалом и пыталась изучить себя.
Когда? Когда же это было, черт возьми?! И с чем это связано?
С чем связано это бледное лицо, эти брови – черные на белом;
эти глаза, этот нос, эти губы, растрескавшиеся от тщетных вопросов? Эта линия
плеч, перечеркнутая казенным халатом?.. То, о чем мне говорил сегодня капитан,
может принести только дополнительные страдания: пластическая операция. Значит,
перед тем как потерять память, я потеряла и свою внешность… Может быть, именно
поэтому никто не ищет меня? И я сама загнала себя в угол? Может быть, именно
теперь я обречена видеть себя в каждой исчезнувшей женщине?..
Равнодушная поверхность зеркала была так соблазнительно
близка, что я ударилась об нее головой. Это принесло такое облегчение, что я
билась и билась своим ничего не помнящим измененным лицом, пока не потеряла
сознание…
