Стоп.
Ты знаешь, что такое мыльные оперы, дамочка-под капельницей,
поздравляю! Что еще ты знаешь – не о мыльных операх, а о себе?
Ничего, ничего, ничего больше.
– Кто вы по званию?
– Капитан.
Вот как, стало быть, я ошиблась. Не лейтенантишко-неудачник,
а капитанишко-неудачник. Никому другому не поручили бы такой безнадежный
случай, как я.
Я – безнадежный случай.
Я безнадежна. Это все, что я могу сказать о себе.
Я безнадежна, а его зовут Константин Лапицкий, – во всяком
случае, именно эта фамилия вписана в его удостоверение, которое я даже толком
не рассмотрела. Имя идет ему. Людям вообще идут имена. «Но только я могу понять
это. Потому что собственного имени у меня нет. Я надеюсь, что пока. Я все еще
надеюсь вспомнить – и именно поэтому жду каждого утра с капитаном Лапицким. У
капитана тонкие решительные губы и сколотый передний зуб, придающий ему
сходство с узкотелым хищным зверьком, – если вспомнить человека на фотографиях,
то можно прийти к выводу, что фауна правоохранительных органов не очень
разнообразна…
– Сходите к дантисту, – сказала вдруг я опостылевшему
за неделю капитану. – Вам нарастят недостающую часть зуба, вы женитесь на
дочери вашего начальника, получите новое звание и перестанете таскаться ко мне,
как на работу.
– Сейчас моя работа – это вы, – он даже не обиделся, он
оказался терпелив. Далеко пойдет, так что я, кажется, ошиблась насчет
перспектив его карьерного роста. – Не будем откладывать.
Я прикрыла глаза. Одиннадцать фотографий, он лишь иногда
меняет их порядок, в надежде, что пасьянс сложится, – чем черт не шутит.
Поздравляю, «пасьянс» – новое слово в моем лексиконе – интересно, какие еще
открытия меня ждут? Мария Стюарт – не Мария-Антуанетта, но именно она
раскладывала пасьянсы… Кажется, именно за это ей отрубили голову. А впрочем, я
не помню… Но зато помню название карт – от двойки до туза и все четыре масти…
– Пики, черви, бубны и крести. Или вам больше нравится,
когда их называют трефами?
– О чем это вы?
– Ни о чем… Давайте сюда ваши фотографии…Но сегодня это
были другие фотографии. Первым в стопке лежал польский актер Збигнев
Цыбульский.
– Знаете этого человека? – невозмутимо спросил капитан,
психолог чертов, доморощенный Иуда.
– Да. Это актер. Польский актер. Он носил очки, белый
шарф и погиб. Кажется, в конце шестидесятых…
– В шестьдесят седьмом, если быть совсем точным, – он
удовлетворенно хмыкнул. – А сейчас какой год, вы знаете?
Я молчала. Действительно, какой сейчас год?..
– Избирательная у вас память, как я посмотрю, – капитан
остался профессионально вежливым, хотя больше всего ему хотелось съездить мне
по физиономии.
По лицу, которого я даже не видела.
Эта мысль вдруг обожгла меня – я еще не видела своего лица.
Может быть, все дело в этом: я увижу свои собственные, только мне принадлежащие
глаза и складки у губ (почему я уверена, что у моих губ обязательно должны быть
складки?) – и наконец-то вспомню себя.
– Мне нужно зеркало. У вас есть зеркало?
– Нет… Но если вы хотите…
Хочу ли я? Его тон не мог обмануть меня: в присутствии
представителя власти любой флирт с зеркалом смахивал бы на опознание. А для
опознания необходимы, как минимум, еще двое – я когда-то читала об этом? Видела
в кино? Или мне приходилось принимать в этом участие?.. И вдруг на этом
опознании я приму себя за кого-то другого?..
– Нет, пожалуй, нет… Не нужно.
– Тогда продолжим.
Он пододвинул мне оставшиеся снимки – небрежным жестом, в
котором чувствовалось едва скрытое напряжение (за восемь дней я изучила этот
жест). И я знала, что сейчас увижу: женщину, установить имя которой не могут
(так сказал капитан). И человека по имени Олег Марилов. Капитан назвал его имя
только на третий день, когда потерял надежду услышать его от меня.
Это имя мне ничего не говорило. В моей опустевшей, как город
в период летних отпусков, голове не было ни одного имени, связанного с прошлой
жизнью. Збигнев Цыбульский не в счет, но вряд ли он имеет какое-то отношение ко
мне… Я взяла в руки принесенные фотографии мужчины – и не увидела ни одной из
тех, которые мне показывали раньше. Те – вчерашние, позавчерашние,
любительские, профессиональные, снятые со вспышкой и без – были полны жизни. Во
всяком случае, человек, изображенный на них, был жив. В отличие от женщины,
которую я видела на снимках только мертвой.
Но на этих снимках и он был мертв. Видимо, их сделали сразу
же после катастрофы: искореженная груда металла, бывшая когда-то машиной;
искореженная груда плоти, бывшая когда-то человеком. Мертвая женщина выглядела
лучше.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала –
кто.
Капитан молчал, и это было молчание разочарованного человека
– видимо, он надеялся, что эти жестокие снимки встряхнут за плечи мою
атрофированную память, надают ей по щекам, заставят вспомнить.
Он все еще надеялся.
Надежда не оставляла его, пока я безучастно перебирала
снимки.
– Нет, я не знаю его. Я не помню… Это имеет какое-то
отношение ко мне?
Он вынул из папки еще одну стопку фотографий – и снова на
них, осененная тем же заревом катастрофы, была заснята женщина. Но не та,
снимки которой он показывал мне все это время. В беспомощном изгибе фигуры все
еще теплилась жизнь.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала –
кто.
– Это вы. Третья участница драмы. Вы живы. Поздравляю.
– Я… Ну да. Я… Может быть. Но чего вы хотите от меня?
Он нагнулся ко мне – впервые за восемь дней он оказался так
близко; от него исходил резкий запах дешевого одеколона.
Откуда я знаю, что это – дешевый одеколон?..
– Я хочу, чтобы ты все рассказала мне.
– Я ничего не помню. Я ничем не могу вам помочь.
– Я не верю тебе. Может быть, ты начиталась дурацких
книжек по психиатрии, попрактиковалась на периферии и теперь водишь меня за
нос. Знавал я таких умников. Некоторые накалывали не одну экспертизу. Вот
только со мной такие номера не проходят. Я вижу тебя насквозь.
– Тогда, может быть, вы скажете мне, кто я такая?
– Никто, – он сказал это со сладострастием, пригвоздив
меня к больничной койке, – никто.
Мгновенная боль пронзила меня. Я – никто. И все, что у меня
есть, – это больничная койка и клетка казенной палаты, украшенная букетиком
дешевых цветов. Таких же дешевых, как и одеколон капитана Лапицкого. Это было
слишком, и я выдохнула ему в лицо:
– Это не правда. Этого не может быть. Кто-то же должен
знать меня. Кто-то еще, кроме этих снимков. Не смейте больше приносить их мне.
