– Извини, дальше проводить не могу, Холодрыга собачья.
– Ничего. Куда идти?
– Смотри, – Виталик явно издевался, темень была хоть
глаз выколи. – Дойдешь до ворот, они не заперты. Дальше – грунтовка, но по ней
идти не стоит, до утра не доберешься. Сворачиваешь на тропу – и вперед. До
станции два километра. Дойдешь до станции, сядешь на электричку в сторону
Москвы – вот и вся недолга.
– На электричку?
– По-другому не выбраться. А машину ради тебя никто
гонять не будет…
Только сейчас я сообразила, что у меня нет денег.
– Слушай, одолжи мне денег… У меня нет ни копейки.
– У меня тоже, – с готовностью осклабился Виталик. –
Откуда деньги у бедного мента? Ну, попутного ветра…
И, не дожидаясь ответа, наглый милицейский шофер захлопнул
дверь за моей спиной.
Я осталась одна.
Одна посреди февральского вечера, на пронизывающем ветру,
без денег, без документов, с сомнительной станцией в двух километрах отсюда.
Даже если я дойду до нее – что делать потом?.. Машинально я сделала несколько
шагов к воротам, которые не были видны в темноте, руки мгновенно окоченели, и я
спрятала их в карманы. В карманах было пусто. Бессмысленно пусто, так же как и
в моей голове.
Спустя несколько секунд я наткнулась на машину, и она
взорвала воздух надсадным воем сирены. Я опустилась у переднего колеса и завыла
с ней в унисон. Холод мгновенно овладел горлом, обжег его, проник вовнутрь и
застудил сердце.
Тебе некуда идти.
Лапицкий прав, тебе некуда идти. Ты попалась. В доме коньяк
и бутерброды с постной ветчиной, в доме ты можешь надеяться на защиту. На
иллюзию защиты…
Проклиная все на свете, я поднялась и направилась к даче,
которая искушала меня теплым светом из окон. Добредя до двери, я грохнула в нее
обоими кулаками и сразу же отступила, независимо сунув руки в карманы.
На пороге появился Виталик.
– Ну что, не удалось?
– Что – «не удалось»?
– Тачку угнать.
– Можно я войду? Очень холодно. – Мои руки по-прежнему
независимо торчали в карманах, но голос унизился до просьбы.
– Вот видишь. Никогда не говори «никогда», –
наставительно произнес Виталик, но все-таки посторонился, пропуская меня в
теплый холл. – Проводить к боссу?
– Не нужно. Я сама.
…Лапицкий сидел в той же позе, в которой я оставила его. Он
даже не удивился моему возвращению, он даже проявил сочувствие:
– Замерзла?
– Чего вы от меня хотите?
– Хочу, чтобы ты выпила коньяка для начала. А потом
поговорим.
Я не стала сопротивляться. Я была сломлена. Молча проглотив
коньяк, я посмотрела на Лапицкого и сказала то, что хотела сказать с самого
начала:
– Я вас ненавижу.
– Охотно верю. Но к делу это не относится.
– Чего вы добиваетесь?
– Ты уже поняла, что идти тебе некуда. Единственный
человек, который может тебе помочь, – это я. Все остальные либо упекут тебя в
каталажку, где ты сгниешь, либо отстрелят тебе башку. Согласна?
– Допустим. Что дальше? – Согревшаяся Анна решила
проявить остатки воли и темперамента.
– Предлагаю щадящий вариант. Ты начинаешь работать на
нас. У тебя сразу же отпадают все проблемы.
– Зачем я вам?
– Ну-у… Ты неглупая. Очень неглупая. Нестандартно
мыслишь в экстремальных ситуациях.
– Вы-то откуда знаете? Лейтенант на секунду замялся.
– Предполагаю. Кстати, обвинения в убийствах с тебя еще
никто не снимал.
– Мне их даже не предъявляли.
– Я и говорю – соображаешь… С тобой не соскучишься. В
тебе есть стержень. Есть характер. Если с тобой поработать, из тебя может
получиться отличный агент. Ты можешь быть кем угодно, красивой женщиной прежде
всего. Хотя ты и не в моем вкусе.
Я поморщилась: набор дешевых фраз, которые ничего не значат.
Но Лапицкий истолковал мою гримасу по-своему.
– Это не комплимент. Это руководство к действию. И
наконец, самое главное: у тебя нет выбора.
Я вспомнила пустые карманы и пронизывающий холод улицы.
– Да, вы правы. У меня нет выбора. Но подсыпать цианид
в бокалы зазевавшихся мужиков я не буду. И производить контрольные выстрелы в
голову тоже.
– Что, дешевых фильмов насмотрелась? Это только в кино
безмозглые дуры стреляют почем зря. Никто от тебя этого не потребует. Так,
поскачешь по нескольким постелям…
– Я не буду скакать по постелям.
– Неужели? А раньше у тебя неплохо это получалось.
– Оперативно вы собираете информацию.
– Работа такая. И потом, ты должна быть под рукой,
когда вспомнишь о смерти Олега.
– Есть люди, которые очень хотели бы меня уничтожить…
Они хорошо знают меня, в отличие от меня самой… Они хорошо знают, какая я
теперь.
– Они хотели уничтожить тебя, а ты их. Я правильно
понял твой неожиданный визит ко мне? Не волнуйся, этих людей мы сможем нейтрализовать…
– Если соглашусь – что получу взамен? – Я пристально
посмотрела на Лапицкого.
– Получишь другую жизнь. И все, что необходимо для этой
жизни. Ты согласна? Не слышу.
– Да, – тихо сказала я. – Я согласна.
* * *
…Я осталась на даче. Теперь, когда я согласилась на все, со
мной особенно не церемонятся. Хотя я больше не живу в маленькой конуре под
лестницей, окна моей новой комнаты тоже зарешечены. И это значит лишь то, что я
все равно не свободна, а тюрьма имеет множество модификаций: будь то закрытая клиника,
закрытая территория особого подразделения ФСБ или собственное беспамятство. Но
я редко думаю об этом, мне просто некогда об этом думать – я чертовски устаю от
разных вещей. От бессмысленных пробежек по утрам, от бессмысленных упражнений в
маленьком, хорошо оборудованном тире – я всегда посылаю пули в «молоко», я
делаю это с такой регулярностью и с таким упрямством, что на меня перестают
даже злиться. Апофеозом бессмысленности являются тренировки в спортзале, где
инструктор с ленивым именем Игнат каждый раз расправляется со мной, как с
тряпичной куклой для следственных экспериментов.
Я отказываюсь учиться. Меня все ненавидят. Я тоже «всех
ненавижу. Ненавижу за постоянные синяки, постоянные унижения, за непроходящую
ломоту во всем теле, за неопределенность будущего, за то, что дала купить себя
с потрохами.
По ночам мне снится мертвая голова Эрика, и это единственный
человек, к которому я отношусь с симпатией, во всяком случае, он любил меня.
