Виталик называет меня «королевой» и пытается лишний раз
ущипнуть за задницу. Я никак не реагирую на это.
Игнат называет меня «мясом» и пытается лишний раз вывихнуть
мне руку. Я никак не реагирую на это.
Только Лапицкий обращается ко мне по имени, каждый раз
подчеркивая, что знает обо мне больше, чем мне хотелось бы.
– Ты огорчаешь моих ребят, – ласково говорит он
голосом, не предвещающим ничего хорошего.
– Ничего не поделаешь.
– Запомни, Анна, это тебе не в постели с мужиками
кувыркаться в свое удовольствие. Здесь нужно работать.
– В постели тоже нужно работать, – надменно говорю я.
– Тебе виднее, – он не упускает случая макнуть меня в
грязь. – Но учти, в следующий раз Игнат сломает тебе руку, и ты быстренько
прекратишь весь свой выпендреж.
– Его право.
– Ты отчаянная сука, – говорит капитан, и непонятно,
чего в его голосе больше – неприязни или восхищения. – Я принес тебе твой
любимый «Житан». А теперь пойдем, разомнемся.
– Я устала.
– Это приказ. Разве ты забыла, что ты теперь тварь
бессловесная и подчиняешься только приказам?
…Мы спускаемся в спортзал и, искоса поглядывая друг на
друга, переодеваемся в маленькой раздевалке, пропахшей едким потом Игната и
всех тех, кого он с завидным постоянством укладывает на лопатки. У капитана
хорошо тренированные руки, широкий разворот плеч и небольшое родимое пятно под
левой грудью.
По форме оно напоминает бесстыжие губы Эрика.
Тело Лапицкого мало волнует меня, вот только родимое пятно…
…Он яростно бросает меня на маты – гораздо яростнее, чем это
обычно делает Игнат. Сжав зубы от острой, идущей волнами боли, я не
сопротивляюсь. Все эти подсечки, заломы рук и удары в солнечное сплетение мало
интересуют меня. Капитана же моя апатия приводит в бешенство.
– Ты будешь защищаться? – Красный, взмокший от
напряжения, он выплевывает слова. – Ты будешь защищаться или нет, мать твою?!.
– Пошел ты!..
– Защищайся, или я искалечу тебя, – я уже несколько раз
больно ударилась о жесткие маты, и конца этому не видно.
– Пошел ты.
– Слушай, я искалечу тебя, если ты ничего не будешь
делать, – его тяжелое тело прижимает меня к полу, в руке гнездится острая боль,
такая острая, что я на секунду теряю сознание. Но только на секунду –
побелевшие глаза капитана приводят меня в чувство: он действительно сломает мне
руку…
Я ненавижу его. Господи, как я ненавижу его! Он похож на все
сразу – на гнусные очки Ильи в тонкой оправе, на развороченное выстрелом плечо
телохранителя Витька, на трусливый голос хирурга-пластика Николая
Станиславовича, сдавшего меня и за это поплатившегося…
Собрав в кулак остатки воли, я уворачиваюсь, боль в руке
отпускает, машинально я провожу прием, которому безуспешно учил меня Игнат, и
Лапицкий оказывается прижатым к мату. Упершись кулаком в кадык капитана, я с
трудом подавляю желание совсем не по-спортивному врезать ему по яйцам. Меня
останавливает только выражение лица капитана – смесь боли и удовлетворения. Мы
похожи на заигравшихся в садомазохистские игры любовников, и голос Лапицкого
звучит приглушенно-нежно:
– Хорошо, девочка, хорошо…..Через два дня меня увозят с
дачи – только для того, чтобы поселить на другой. Это даже не дача, скорее
конфискованный у проворовавшегося чиновника особняк. Отлично отделанный
снаружи, внутри он почти абсолютно пуст. Обжиты всего лишь несколько комнат. В
огромном холле первого этажа, больше напоминающего зал для приемов, постоянно
топится огромный камин, отделанный под мрамор. Неизменный Виталик, который
выполняет здесь функции дворецкого, кухарки и истопника, целыми днями колет
дрова для его всепожирающего чрева. Я так и не простила ему попыток ущипнуть
меня за задницу – в отместку я исподтишка разгадываю все его кроссворды.
Оказывается, я знаю множество вещей: что, например, единица дозы излучения
называется бэром, а плавучее заграждение на реках – боном. Резной камень с
изображением откликается на прозвище «гемма», а плавучая пристань – на прозвище
«дебаркадер». Суахили, кикуйю, киконго, луганда, зулу, тсонга, свази – это
африканские языки, а баптистерий – это помещение для крещения… Вот только ни по
горизонтали, ни по вертикали нет меня самой.
Я все еще ничего не помню. По вечерам я принимаю таблетки,
которые приносит Виталик, эти таблетки должны стимулировать память, одна в день
– это немного. Но ничего не происходит.
Ничего не происходит вплоть до той ночи, когда в особняке
появляются люди, похожие на Виталика и Лапицкого одновременно. Среди них мелькает
знакомое лицо – крашеная блондинка, которую я видела на даче у Кудрявцева,
кажется, ее зовут Валентина. Она тихонько хихикает все то время, пока Виталик
что-то шепчет ей на ухо, – классический вариант ведомственного флирта… Она
тихонько хихикает все то время, пока приехавшие, беззлобно матерясь,
расставляют в холле столики, стулья и театральные софиты – все это смахивает на
подготовку к какому-нибудь приему или светскому рауту. Но досмотреть карманный
театр не удается – Виталик загоняет меня в комнату, как паршивую овцу.
Я возвращаюсь к кроссвордам, отгадываю еще несколько общих
понятий и имя академика Пиотровского. Академик Пиотровский, директор Эрмитажа.
Интересно, была ли я когда-нибудь в Питере?..
Я не помню.
С надоевшей, но больше не сводящей меня с ума мыслью о том,
что я ничего не помню, я засыпаю.
Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, Теймури, интересно,
привез ли ты настоящего грузинского вина? Интересно, как тебе объяснили мое
исчезновение из клиники и объяснили ли что-нибудь вообще?.. Спокойной ночи,
Эрик, пусть простреленная голова тебя не беспокоит, я все равно люблю тебя.
Спокойной ночи все, которых я когда-нибудь любила… Любила ли
я кого-нибудь?
Спокойной ночи, Анна.
Спокойной ночи, все.
* * *
…Я проснулась оттого, что Виталик бесцеремонно тряс меня за
плечо:
– Вставай, идем.
– Что, пора на расстрел? – с трудом разлепляя глаза,
неудачно пошутила я.
Он тихонько присвистнул:
– Что-то вроде того. Ну почему ты всегда попадаешь в
«яблочко», королева?
– Я не попадаю в «яблочко». Я попадаю в «молоко».
– Все равно вставай. Начинаются важные дела.
С трудом стряхнув с себя остатки блаженного, всегда без
сновидений, сна, я оделась и последовала за Виталиком. Он проводил меня к
низкой колоннаде второго этажа, обрамлявшей холл. Отсюда, сверху, был хорошо
виден пылающий камин, аккуратно расставленные столики, за которыми сидели
несколько человек, включая белесую Валентину и Лапицкого, несколько парней,
подпиравших плечами тыл белесой Валентины и Лапицкого. Капитан что-то
нашептывал ей на ухо, и она, как всегда, хихикала. Потом Лапицкий взглянул на
часы и кивнул одному из парней, сидевшему за соседним столиком. Тот, в свою
очередь, помахал рукой еще одному из тех, кого заслоняла от меня колоннада.
Сколько же их здесь, этих крепких парней, стригущихся у одного парикмахера?..
