– Влюблена – это не то слово. Она предана ему как
собака.
– У него уже есть собака. Кстати, как она тебе?
– Секретарша?
– Да нет, собака.
– Милый песик. А секретарша из тех фанатичек, которые
кончают с собой на могиле кумиров. Засовывают дуло пистолета прямо в глотку, не
испытывая при этом чувства тошноты.
– Без лирических отступлений, пожалуйста.
– Хорошо. Мне кажется, за ней нужно установить
наблюдение. Так, для очистки совести.
– Чтобы она не засунула дуло пистолета себе в глотку?
– Почти. Я могу ошибаться, но между ними существует
некая связь.
– Ты тоже, я смотрю, ревнуешь.
– Это не та связь, о которой ты думаешь. Секс ей не
нужен…
– Счастливица!
– Она получает нечто большее, во всяком случае, именно
так мне показалось. Секс ей заменяет что-то, что заставляет мириться с
существующим положением вещей. Какая-то тайна, в которую она посвящена. И в
которой принимает самое деятельное участие.
– Она шепнула об этом тебе на ухо?
– Она шепнула об этом на ухо ему.
– А ты слышала?
– Всеми силами старалась не слышать.
– Это связано с тем химическим недоразумением, которое
мы до сих пор расхлебываем по твоей милости?
– Не знаю. Может быть. Может быть, и нет. Капитан,
выглядевший до этого полусонным любителем баночного пива, неожиданно резко
дернул рукой и поймал особенно надоедливую осу в кулак. Ничего не боится,
сволочь, даже жала, впившегося в ладонь.
– Удивительная штука. Осы любят вяленую рыбу. Ты не
находишь это извращением?
– Я уже ничего не нахожу извращением.
– И правильно. – Он распахнул кулак: оса гудела в его
пальцах. Капитан поднес насекомое к глазам и так же обстоятельно, как ел рыбу,
оторвал ей крылья: сначала одно, потом другое. Я поморщилась. – Хорошо. Что
еще?
– Не знаю. Пока все.
Положив беспомощную, но все еще живую осу на липкую
поверхность стола, он надавил на голову насекомого ногтем большого пальца.
Раздался легкий хруст.
– Хорошо. Пока все идет хорошо. Даже лучше, чем мы
могли ожидать. Ты молодец. Почему же все-таки они так жрут вяленую рыбу?
Непонятно…
– Спроси у нее. – Я сложила пальцы колечком и щелчком
сбросила мертвое насекомое со стола.
– А она уже ничего не скажет. Подохла. Никто ничего не
скажет, если скоропостижно скончался. Чем меньше людей, тем меньше тайн.
Ненавижу тайны…
– Неужели? А мне нравится.
– Ты просто не наигралась, Анна.
– Не думаю, что когда-нибудь наиграюсь.
– Не увлекайся. Игру могут закончить, а ты так этого и
не заметишь. И придется тебе торчать в шкафу, когда все хорошие дети, не такие,
как ты… Когда все хорошие дети уже закончили прятки и перешли к раздаче фантов.
А это опасно, в шкафу можно задохнуться…
– Я учту.
– Я займусь секретаршей. А ты пробивай этого коня. Или
пусть он тебя пробьет до самых потрохов. Важно лишь то, что ты о нем узнаешь.
* * *
…Вернувшись в квартиру Леща, я приняла душ и переоделась в
его рубашку. После бессонной ночи самое время отоспаться, чтобы быть готовой к
сегодняшним вечерним показательным выступлениям. А в том, что они состоятся, я
не сомневалась. Если, конечно. Лещ не струсит и не прикроется, как потрепанным
и видавшим виды щитом, служебной командировкой куда-нибудь в страны
Европейского союза.
Телефон звонил непрерывно, но только раз я решилась снять
трубку. И сразу же нарвалась на Леща. Его мягкий баритон, чуть искаженный
помехами, я узнала бы из тысячи.
– Здравствуй. Я звонил несколько раз. Тебя не было. – И
добавил после паузы чуть севшим от долгого ожидания голосом:
– Я думал, ты ушла.
– Я не ушла бы, не простившись.
– Ты ждешь меня, чтобы проститься?
– Нет.
– Ты ждешь меня, чтобы остаться?
– Нет, я просто жду, – я мягко напомнила ему о
вчерашней сцене. Нельзя давать ему расслабиться, нужно бить в одну точку:
средневековая китайская пытка каплями воды, пробивающими беззащитное, заросшее
мягкими волосами темя Лещовой тайны, вполне подойдет. Тайна свихнется, ее
уставший мозг выползет наружу, и тогда я смогу как следует рассмотреть его…
– Я думал, ты ушла, – снова тупо повторил Лещ, и я
вдруг поняла, что не знаю, чего в этих словах больше: страстного желания моего
ухода или страстного желания моего возвращения.
– А я думала, что ты уехал в командировку, – я не
осталась в долгу. – Иногда такое решение вопросов практикуется. У сильных и
уверенных в себе мужчин. Ты как думаешь?
– Я не думаю так. Хорошо, что ты не ушла. Ты не уйдешь?
– Ну, если я до сих пор этого не сделала…
– Ты не сердишься на меня?
– Нет, милый, – сейчас его нужно гладить по лоснящейся
ухоженной шерсти, сейчас нужно дать понять ему, что я его никогда не оставлю, –
я не сержусь на тебя.
– Ты умница. Я говорил тебе об этом?
– Имел неосторожность.
– Сегодня я задержусь. Много дел в компании.
Нисколько не сомневаюсь, что ты задержишься, благо,
должность позволяет тебе почти не врать, Лещарик. Ты снова дождешься
расстеленной кровати в самой сердцевине ночи и моего спящего тела в ней. И
снова будешь смотреть на меня из окопа своего любимого кресла напротив. У тебя не
такой уж большой выбор, влюбленный Лещ: или снова попытаться взять меня,
оборвав по ходу пьесы вторую бретельку от лифчика, или снова на время
отказаться от этого и уйти в глухую оборону. Но рано или поздно я потребую
ответа, и ты это знаешь.
…И все-таки он приехал гораздо раньше, чем я предполагала, с
черной орхидеей в маленькой прозрачной коробочке (из досье я знала, что всем
своим женщинам Лещ дарит провинциально пышные букеты роз), бутылкой легкого
французского вина (из досье я знала, что всех своих женщин Лещ спаивает
банальным полусладким шампанским) и предложением отужинать в маленьком кафе на
Сретенке (из досье я знала, что всех своих женщин Лещ водит на нерест в
«Метрополь"). Орхидею я взяла, даже не заглянув вовнутрь, а от ужина
отказалась. Куда забавнее остаться дома наедине, чем вести ничего не значащие
светские разговоры под присмотром вышколенных официантов. Голенький, одинокий,
не задрапированный людьми Лещ мне куда более интересен.
Он не ожидал отказа, но воспринял его мужественно. Та недоговоренность,
которая возникла между нами, требовала от него кардинальных решений: должно
быть, он проклинал себя за вчерашнюю несдержанность у дверей квартиры и – еще
раньше – в машине. Но ничего уже нельзя было изменить.
