Я ткнула пальцем в сторону кафе и напомнила, что хочу есть,
чтобы прекратить бестолковый разговор. Потому что для себя уже решила: я
остаюсь. Конечно, не последнюю роль в этом сыграл Кирилл, в чем сознаваться
даже себе, не только Таньке, было неприятно. Кстати, ей я о нем так и не
рассказала, знала, что сестрица сразу почует неладное. Пусть гадает, что это на
меня нашло.
После завтрака мы прошлись по центральной улице поселка.
— Дома здесь для дачников не годятся, — вынесла
вердикт Танька. — Нам надо что-нибудь позеленее. Вон улочка красивая.
Свернем?
Мы свернули. Улица действительно оказалась живописной. В
нарядных палисадниках такое разноцветье, точно хозяйки соревновались между
собой, у кого цветы лучше. Так, скорее всего, и было.
Возле дома, выкрашенного голубой краской и сплошь покрытого
резьбой: петухами, ромашками и солнышками, на скамейке сидела женщина лет
шестидесяти, в темном платье и косынке, и прилаживала на ногу, изуродованную
выпирающими венами, лист лопуха.
— Вот этот домик ничего, — удовлетворенно кивнула
Танька. — И веранда большая. Вечером будет приятно чайку попить. Берем.
Я хмыкнула, выражая свое отношение к чужому нахальству.
— Может, здесь комнаты не сдают.
— Может, и не сдают. Кому-то. А нам с радостью.
Главное, найти правильный подход к аборигенам. Учись у сестры. — И Танька
зашагала к женщине, зазывно улыбаясь. Та подняла голову и выжидающе смотрела на
нас. — Здравствуйте, — начала Танька. — Не подскажете, где здесь
можно комнату снять на недельку?
— Лисичкины вроде сдавали, — ответила
женщина. — Тридцатый дом. — Приспособленный было лопух слетел, а
женщина сквозь зубы буркнула:
— Что ж ты не держишься, зараза.
— Ноги болят? — пристраиваясь рядом на скамейке,
задушевно спросила Танька.
— Болят, дочка. Измучили, спасу нет. И глиной мажу, и
лопух прикладываю, ничего не помогает. И зимой тяжко, а летом просто беда, хоть
караул кричи. Огород не полот, а я потопчусь полчаса и опять на скамейку.
— У нашей мамы та же проблема. Вы асклезан не
пробовали? Мазь или таблетки?
Танькины познания в медицине меня потрясли. Проблемы у мамы
действительно были, и она на ночь непременно пила «таблетки для ног», но как
они назывались, хоть убей, ни за что не вспомню. Приходилось признать, что
сестрица уделяла родителям гораздо больше внимания. Вот и про мамино лекарство
все знает.
— Как ты сказала, дочка? — Танька повторила
название. — Хорошее средство?
— Мамуля только им и спасается.
— Дорогое, наверное. Хотя деньги на тот свет с собой не
унесешь, чего на здоровье экономить. Ты мне на бумажке напиши название.
— Если хотите, я вам его завтра из города привезу. Все
равно сестру каждый день навещать буду.
— Привези, дочка. Ведь совсем спасу нет. А ты для кого
комнату ищешь?
— Для сестры. Она художница, ей рисовать надо, для
дипломной работы, — вдохновенно врала Танька. — А у вас здесь места
красивые.
— Это да. Заповедные. Тут рисуй, за сто лет не
перерисуешь. — Женщина посмотрела на меня и продолжила:
— Я одна живу. Сын на Севере служит, офицер. В этом
году с женой не приедет. Давайте я вам комнату сдам. Вдвоем веселее. Пройдите,
посмотрите мои хоромы, если понравится, так и оставайтесь.
Дом был добротный, светлый. Хозяйка хоть и жаловалась на
здоровье, но все здесь сияло чистотой.
— У вас очень уютно, — похвалила я.
— Вот тут расположиться можно.
Из сеней вела дверь еще в одну комнату, небольшое окошко,
расшитые занавески, на высокой постели лоскутное покрывало. Мне здесь
понравилось гораздо больше, чем в роскошном доме Костолевского. Здесь было
теплее, человечнее, что ли.
— А если светелка не по нраву, можно со мной, в
тесноте, да не в обиде.
— Что вы, какая теснота. У вас просторно. И светелка
мне очень нравится.
Мы договорились о цене. Решено было, что завтра я переезжаю.
— Вот и ладно. Звать-то вас как?
— Я — Татьяна, она — Ольга.
— Художница, значит? А красавица какая, хоть с самой
картину пиши. Меня Клавдия Семеновна звать, можно тетя Клава. На ночь я дверь в
кухню запру, а входную не буду, так что друг другу не помешаем, если
задержишься допоздна или еще чего… Ну вот, так и живу. Коза Машка, собака Мишка
да я, кот был, пропал неделю назад. Думаю, Васька Черт раздавил на своем
драндулете, носится, глаза выпучив, коту из дома не выйти.
Пес Мишка оказался симпатичной дворнягой. Он разлегся на
крыльце и оттуда с интересом поглядывал на нас.
— Ты его не бойся, он мухи не обидит. Без кота скучает,
дружили они.
Хотя мы вроде бы обо всем договорились, но уходить не
спешили. Танька разглядывала цветы в палисаднике и щурилась на солнце, а я,
если честно, надеялась узнать от тети Клавы что-нибудь интересное, оттого с
неослабевающим вниманием слушала ее рассказы.
— Муж у меня сам дом рубил. Какой был плотник, золотые
руки. Со всей округи к нему обращались. Пил, конечно, но свое дело знал. Никто
никогда не обижался, до сих пор его добрым словом поминают, хотя девять лет как
помер. Сын к себе зовет, а я не хочу. Что я там, на их Севере, забыла? Да и он,
считай, перекати-поле, куда пошлют, там и служи. Если б еще внуки были… А так,
что мне в квартире делать, телевизор смотреть? Там такое покажут, всю ночь не
уснешь. Одни убийства.
— Это точно, — поддакнула Танька. — Телевизор
лучше не смотреть, для душевного здоровья…
— Вот и я говорю. Такая жизнь настала, ужас. Вы небось
слышали, и у нас здесь убийство за убийством, страсть. Не здесь, а на Озерной,
где богатеи живут, в поселке-то тихо. Костолевского, коллекционера, убили. Даже
по телевизору объявляли, да, я сама слышала. А на днях племянницу его и
Леопольда. Инвалид у нас жил, карлик. Утопили в бочке. Он-то чем помешал? Ой, я
вас запугаю, вы и рисовать-то не останетесь, — опомнилась она, но мы
дружно замотали головами.
— Про убийства мы знаем. Мы ведь сначала у
Костолевского остановились. Я невеста его племянника, вот и привезла сестру. И
вдруг такое… А что люди говорят, за что его убили?
— Известно за что, за большие деньги, — сказала
тетя Клава и смутилась.
