И мир услужливо прогибается под Лидочкину начинающуюся взрослость неоспоримым взрослым рациональным фактом.
– Виля сдох! – рыдает Ленка в телефонную трубку три дня спустя. – Мы поехали в Александровку, потому что машины нашлись. Папа с мамой тоже уехали к друзьям в Алтестово. А я, дура, скотина, тварь, дрянь, забыла… Забы-ы-ыла! – воет Ленка. – Забы-ы-ыла налить ему воды! И все забы-ы-ыли. И не только налить воды, а даже отвязать. И ведь дом могли выставить, я же его для охраны покупала, – включается взрослая Ленка. – Угробила я отличную пси-и-и-ну, недешёвый щенок, между прочим, из питомника везли! – захлёбывается рациональная Ленка. – Он трое суток на солнцепёке без воды подыха-а-а-ал, бедная псина, несчастный Виля! Какая мученическая смерть – смерть от жажды! Угрохала такого пса самым жестоким образом из-за собственной безалаберности и глупости, тварь я, гадина! И этот, мудак мой, Петя, тоже поц великовозрастный, не вспомнил! – Ленкин разум поступает, как любой рациональный взрослый разум: пытается разделять вину.
* * *
Автор может вам рассказать, как мучилась Лидочка. Не тем, что взрослые люди именуют «муками совести». Впрочем, если вы раз эдак сто восемь прочитаете эпиграф к этой истории, то наверняка поймёте, как и, главное, чем мучилась Лидочка. Автор в красочных сочных метафорах может расписать вам биохимические подробности дегидратации, и ваши слёзные канальцы начнут фонтанировать недетскими слезами. Ещё, наверное, было бы неплохо для повышения продаж и больших дополнительных тиражей рассказать о Рае для Больших Собак, где неведомы муки фиксации в ограниченном пространстве, всегда в достатке свежей родниковой воды, есть спасительная тень и никогда не случается слишком много градусов по Цельсию. Возможно, стоило бы удовлетворить читательское любопытство описаниями судеб Лидочки Юсуповой и Ленки Лисневской.
Но автор ничего подобного делать не будет.
Собственно, автор написал эту историю лишь потому, что его уже много лет мучает, хотя и нечасто, один и тот же совершенно иррациональный, безумный, странный кошмар: где-то невдалеке умирает от обезвоживания Большая Собака. День за днём. День за днём. День за днём. Большая Собака умирает каждый вечер от жажды. Чтобы утром родиться снова для мук жажды. Автор хочет пойти к Большой Собаке и помочь, но обнаруживает, что оказался в чёрной дыре и пёс удаляется от него со скоростью света, а он, автор, даже во сне не может двигаться так быстро. И автору хочется, чтобы бесконечность времени мук Большой Собаки стала конечна, даже если его, автора, сожмёт до нулевого объёма, как и должно быть с каждым, попавшим в черную дыру. Но… Ничего не происходит, и автор всего лишь просыпается и идёт на кухню пить холодную минеральную воду.
Впрочем, автор снова о себе, а до истории автора и его большой собаки ещё много воды из-под кранов утечёт. К тому же наверняка у вас есть собственная история мученичества. Вы кому-то не позвонили, хотя хотели, а теперь уже некуда. Вы не встали ночью и не поехали на другой конец города или не полетели утром на другую сторону планеты, потому что сочли это нерациональным, а теперь уже не к кому. Вы с кем-то поругались из-за ерунды, а он ушёл и не вернулся никогда и ни к кому. Вы самому главному не сказали самого главного под стопку наливки. И очень даже может быть, вы со своей собственной историей мученичества давно смирились, как рано или поздно все взрослые смиряются с тем, что сон – это отдых, смерть – это не с тобой, и воды времени таки конечны.
История смирения, или «Торжество реализма» (Шарик)
Там где-то в уровнях листьев,
В геометриях неэвклидовых,
Вместе с законами физики
Спят на ветвях друиды.
Уж какое по счёту столетие
Земля их баюкает гневом,
Разбавляя холодной местью
Горячей любви напевы.
Эти песни придут ко времени
К детям без дома и дола,
Как ветер сдувает семя
Детей без рода и племени.
Не знаю, как вам, автору же в своё время, как и в тождественное время Насте, казалось, что белые грибы растут только в России. В подмосковных смешанных лесах, хвойных поволжских. А вот в Украине белых грибов нет. Как нет и самой Украины. УССР есть где-то в бумагах – в свидетельстве о рождении, в паспорте, в аттестате, в дипломе, – а Украины нет. Родной город Насти, как и родной город автора, был русским. В нём говорили по-русски, рождённые им писатели думали и творили по-русски, нанизывая свой талант на цветные нити украинских, идиш, польских, греческих и бог ещё знает каких слов. Наш с Настей город был таким же русским, как российская Москва, татарская Казань, марийская Йошкар-Ола и мордовский Саранск. Русским, как греко-татарско-турецких кровей мариупольский художник Куинджи и феодосийский армянин Айвазовский. Русским, как украинские степи, скалистый берег Крыма и питерские белые ночи. И Киев был русским. Разве может быть нерусским Андреевский спуск? Киев был не просто русским. Прямо-таки матерью городов русских, отцом русского писателя Булгакова и музой русского же писателя Куприна. А ещё Киев был соседом нашего с Настей родного города, соревновавшийся с ним в выращивании каштанов и роз. Но в розах всё равно всех обошёл русский южный берег Крыма. В своё время все Янаки, Ставраки и даже папа Сатырос
[37]
были для автора и для Насти русскими. Ей, как и автору, казались русскими слова «шлимазл» и «тухис», произносимые рыхлыми пожилыми еврейскими дамами, восседавшими жарким летним днём на крохотных скамеечках маленьких двориков нашего русского города в лёгких ситцевых халатах, открывающих дряблые руки, и в непременных байковых розовых панталонах. Русским было аканье Настиной московской родни и оканье нижегородских знакомых. Тягучий, мягкий, как неостывшая карамель, черноморский говор и чуть ломкий, твёрдый, как охлаждённый солёный шоколад балтийский разговор были манерами русского языка. Странные гортанные татарские фразы Настиного друга детства Ильдара и «эрзянь цёра дурак пря»,
[38]
которые частенько говаривала троюродная бабка, родом из деревни Шугурово, своему великовозрастному сыну, тоже были для неё русскими. Все эти носы, разрезы глаз и цвета волос – всё это в своё время в сознании Насти, как и в авторском сознании, было неделимо русским. Она была русская. Автор была русская. Все и всё были для нас, в наше время, русскими. Люди, собаки, города и особенно белые грибы подмосковных смешанных и поволжских хвойных лесов.
А потом внезапно – для нас в наше время – оказалось, что есть Украина. И есть украинский язык, совсем не похожий ни на русскую мову Николая Васильевича Гоголя, ни на симфоническое благозвучие «Энеиды» Котляревского, ни даже на непонятное наречие, на котором записаны Иваном Франко кровожадные сказки западноукраинского народа. И ещё есть украинские белые грибы – близнецы русских белых грибов. Только по-русски белый – и житник, и краковяк, и боровик. По тому же «украински», что внезапно оказалось, он «грыб». Все остальные грибы имеют украинские названия, а боровик – просто «грыб».
