– Ты бач, яки гарни? Вы ж мои любы! А ты й нэ помитыла, Оксана! – Бабка получает какое-то болезненное удовольствие, называя Настю не её именем, хотя в хитрых умных глазах старушки отлично читается, что она прекрасно помнит, как зовут эту девицу. – А Ихорок казав, шо ты такый справный шукач грыба, шо ах, бо всэ дытынство тильки тым и займалась. Пидманула маво хлопця, так?
«Ох, так «пидманула», баба Мария, что вам и не снилось. И себя заодно, кажется, сильнее всех «пидманула»», – саркастически усмехается про себя Настя.
– Так это когда было, баба Мария, – Настя выдерживает паузу, нарочито произнеся удобный ей вариант бабкиного имени, – это ещё в школе было, последний раз лет восемь назад. Теряю квалификацию.
Некоторое время они молча собирают белые. И бабу Марусю, и Настю охватывает известный лишь заядлым грибникам азарт. Вроде уже и собрано больше, чем надо, и складывать некуда. Но белые грибы для грибника – это рулетка для игрока. Не отойти. Всё равно, кто рядом. Много не бывает. В карманы, в подол, за пазуху, в платок.
– Скикы рокив йи'х тут так бах'ато нэ було. Майжэ зарады тэбэ такый «врожай». – Довольная бабка решает сказать Насте приятное. Всё-таки она выходит за её внука «замиж», эта На-сь-тя. А то ведь по-разному бывает. Надьку, ту под себя прогнула, а Петро такую ту Тамарку нашёл, что бабка слово сказать боится. Так что, на всякий случай, «не треба супэрэчытысь». Старший внук, первый, любимый. «Хай будэ той собаци кистка», что называется.
– Ну, досыть вжэ! Пишлы до дому… На-сь-тя! Вэчеéряты
[49]
пора вжэ. Мабуть, Ихорок йи'сты хочэ.
«Раз «хочэ», то пусть его «йи'сты», – зло думает Настя, но вслух говорит:
– Да, пожалуй, пойдём.
И они снова молча идут.
Идут мимо ольхи, лип, осин и рябин. Мимо дубков, дубков, дубков, не тех, вековых дубов, знакомство с которыми водит Настя там, в своём русском Подмосковье, на кунцевской даче брата черноморской бабушки. Под теми дубами можно построить ещё один домик с верандой и пить на ней чай, сидя в тени фигурных листьев в кресле-качалке. И собака у ног. Русская борзая. Или русский «чубарый» спаниель в берёзовую крапинку. Или, как у бабушкиного брата, – шоколадный сеттер Тимофей. Глупый безалаберный любвеобильный Тима – Тимоша. Гениальная охотничья собака.
– Давай заведём собаку, – говорит Настя Игорю после того, как согласилась выйти за него замуж, и заявление подано, и они уже съехались.
– Зачем? – равнодушно спрашивает Игорь, переключая телевизионные каналы.
– Не знаю.
Настя в растерянности. Зачем люди заводят собак? У её поволжской бабушки-шофёра когда-то была собака. Очень большая собака лайка очень долго была. Чуть ли не двадцать лет. Настя ещё успела застать её старость. Его. Большой лайки Бурана. Он уже с трудом ходит по двору, почти ослепший, почти закрывший свои татарские лаичьи глаза, почти оглохший, пошатываясь и рыча не для острастки, а предупреждая: «Я иду! Ни черта не вижу, ни черта не слышу. Даже уже, чёрт возьми, ни черта не обоняю! Но я иду, я делаю обход, не будь я большая собака, чёрт побери сто тысяч чертей! И потому это… Аккуратней, родня, не наступите мне на лапу». На всё ещё мощную, крупную, широкую, породистую лапу. Он терпит поглаживания малышни, как терпит «эта Павловская» Анины расчёсывания седых спутанных волос. Морщась, но с любовью.
Как-то он ложится под старую яблоню и уже не может встать на обход. Бабушка-шофёр кормит его с ложечки сырым яйцом, поит его с ложечки козьим молоком и даже водкой. Потому что у него «ещё и кишечник». Моет ему под хвостом тёплой водой из нагретой солнцем бочки. Скармливает ему, нарезая на тонюсенькие кружевные кружочки острым перочинным ножиком, с которым ходит по грибы, почти целую палку дефицитной вкуснейшей московской колбасы, уже чуть тронутой белесоватым налётом, – небывалой роскоши для уездного Поволжья, где мясо по талонам, а из консервов лишь «Завтрак туриста», – привезенной роднёй из русской столицы и русских Южной и Северной Пальмир,
[50]
чтобы «дети ели». Но детям для Бурана не жалко. Они пожертвовали бы для него гораздо большим, чем дурацкая палка дурацкой вкусной московской колбасы. Он вяло жуёт и с трудом глотает. Кажется, что не потому, что хочет колбасу, а из уважения к бабушке-шофёру, в благодарность: мол, оценил-оценил, не плачь, старуха, чёрт побери твои слёзы! Она сидит рядом с ним почти сутки, покачивая старого пса, как малое дитя. А когда Буран умирает, бабушка-шофёр сама хоронит его тут же, в саду, недалеко от яблони, и не заводит собаку, потому что «заводить одну собаку после другой, лишь бы была, так же глупо, как после погибшего мужа тут же кидаться на поиски другого, лишь бы был. Собаки, как и люди, либо случаются сами, либо больше с тобой не случаются. Случится – заведу. Только вот уже лет десять не случается со мной собака. И, возможно, не случится никогда. Но это совершенно не важно. Потому что у меня была собака. Была моя большая собака. И был мой большой мужчина. Не важно, сколько времени. Он был, мой единственный мужчина. И, потому что он был, теперь есть вы».
Так говорит бабушка-шофёр, когда Насте четырнадцать и она незаметна, как белесые, чуть зеленоватые столбики необработанных изумрудов незаметны и неинтересны неспециалисту. Ане уже пятнадцать, и она ярка и хороша так, что слепит глаза: как большой огранённый сапфир в окладе из чёрного золота. И «эта Павловская» поздней весной умерла, и кажется, поэтому поволжская бабушка-шофёр говорит это девочкам, которые видятся последний детский раз в жизни. И, наверное, поволжская общая бабушка права насчёт собак и мужей. И даже двоюродных сестёр, которые случаются друг с другом только раз, только на рассвете и расстаются навсегда. Потому что те женщины, что встречаются в полдень, сидят за столиком ресторана, непринуждённо болтают и пьют дорогой коньяк, уже другие. Они уже элегантно красивы, как обработанные драгоценные камни в изысканных тонких платиновых оправах, и всё, что их сейчас связывает, – всего лишь воспоминания о тех прекрасных летних «разведках» их некогда общей породы.
Но сейчас Насте двадцать три, и у неё ещё не случается собака. Мужчины случаются – и оказываются случайностью, а собаки – не случаются. Вернее, случаются, но это чужие, уходящие навсегда собаки. Своей собаки с ней ни разу не случилось. Как и своего мужчины. Вот этот Игорь точно не случился. Настя его «завела». Зачем?
– Какой породы ты хочешь собаку?
– Никакой! Забудь.
Настя уходит на кухню, потому что вид будущего муженька, возлежащего на диване с пивом, вызывает у неё если не совсем отвращение, то очень сильное недоумение. Нет-нет, Игорь не пролетарий, не «богема», не голодранец, не шофёр. Он тоже врач. Очень престижной смежной, что называется, специальности – уролог. Двумя годами старше Насти. Но вот диван, пиво, телевизор, по пятницам – к друзьям в гости, чтобы говорить одни и те же тосты и шутить одни и те же шутки, по субботам – выгул Насти в ресторан. И не потому, что ей так нравится наблюдать за шумной толпой и красоваться и кокетничать с его научным руководителем или заведующим отделением, где он работает. Не для неё, а потому, что ресторан наискосок от Дюка – это статусно, там видят его красивую женщину, без пяти минут собственность. На время ресторана Игорь любезен, чрезмерно предупредителен. Он помогает снять пальто, пододвигает стул, крутится вокруг Насти, вовремя подносит зажигалку. Когда же они возвращаются из людей в своё сожительство, Игорь тут же забывает пропустить Настю в дверь, забывает о пальто, шлёпается на диван, включает телевизор и говорит: «Не кури, пожалуйста, в комнате!» Или вот его «планирование покупок» – о каждой необходимой паре колгот надо сообщать заранее, – всё это как-то не по ней. Как можно знать заранее, когда порвутся колготы? Женщина без пары-другой резервных колгот чувствует себя нелепо. Не по Насте столь иррациональная в своей жестокости и расчётливости рациональность, попахивающая глупостью и пованивающая жадностью.
