Насте становится не по себе не то от этого мерзкого самогона, что Качуры с удовольствием пьют, не то от непонятного ей метафизического ужаса.
– Извините! Я выйду во двор на пару минут, – обращается она к собравшимся.
– Незвычно, мабуть, справляты нужду до вэдра, городская, га? – гогочет ей вслед дядька Мыкола. Отец того, молодого, Мыколы. – Надька тэж, як до миста пойих'ала з Васылём, то така балувана стала, якбы ж то николы зад лопухом нэ подтырала.
– Обэрэжнишэ, там Шарык на двóри на проволоци… Ой, я и забула, шо вин тэбэ прызнав. – И баба Маруся начинает рассказывать многочисленным, сильно удивлённым этим фактом Качурам, как «Шарык тую Оксану прызнав».
На радостях, что приехал старший внук, да ещё и не просто так, а знакомить бабу Марусю с будущей женой, о чём она заранее была извещена телеграммой, старушка забыла посадить Шарика на цепь. Накануне она ездила в Хмельник на рынок, никаких званых гостей за день до приезда внука не ждала, а нежданным – зубастая пасть только и положена! Молодые люди выходят из машины, сухонькая бабка кидается на шею «Ихорку» и принимается его лобызать, а Настя, взяв свою небольшую сумку через плечо, заходит во двор, чтобы не торчать пнём посреди чужой родственной нежности и ласки. А то потом ещё сгоряча и на неё набросятся с поцелуями, а поцелуи и объятия для неё – дело слишком интимное. Она даже с Игорем не слишком-то обнимается и никогда не целуется. Всё остальное – пожалуйста. А это нет. «Психология проститутки называется, ага!» – насмешничает она сама над собой. Заходит в большой чистый ухоженный двор, посреди которого растёт огромная («О боже!») ель. Справа кто-то хрюкает, где-то невдалеке вовсю кудахчет, прямо – чистая веранда большого по прежним сельским меркам дома. Чуть дальше – просторная летняя кухня, пристроенная, судя по трубе, к огромной, из песни слов не выкинешь, русской печи. Калитка, должно быть, ведёт в сад и дальше, в огромный, в полгектара, огород, спускающийся к реке. Настя сада и огорода не видит, но Игорь рассказывал – значит, они там есть, и надо бы пойти посмотреть. Она ставит сумку на порог дома и идёт к калитке. Калитка не заперта. Крючок откинут. Она чуть проходит – и, действительно, огромный, как они это называют, огород, а по меркам Настиного детства – это поле. Поле заканчивается внизу разливом красивой широкой реки. К Насте по склону бежит красивый пёс в ошейнике, очень похожий на умершего на руках поволжской бабушки Бурана. С одним «но» – у него тонкие лапы. И значит, он – дворняжка. Но какое это имеет значение, если он так вкусно пахнет травой, солнцем и рекой, совсем так, как пах когда-то Буран. Настя чешет его за ухом, треплет его лаичью раскосую морду, и он улыбается ей в ответ и облизывает лицо и руки присевшей перед ним в поклоне Насти.
– Га! Старá я дура! – слышит Настя сзади раньше топота маленьких проворных старушечьих ног. – Я ж Шарыка нэ зачепыла! Шоб тильки нэ покусав, тильки б нэ замав, вин жэ звир!!!
Шарик, хитро прищурившись, смотрит на Настю: мол, приятно познакомиться, Шарик – это я!
– А я Настя Кузнецова, привет! – она проводит Шарику пальцем между глаз и по носу. – Это ты «звир»? Красивый умный большой зверь, не придерёшься. А лапы – это такое дело, у кого толстые, у кого – тонкие, ни счастья, ни несчастья сами по себе не приносят, веришь?
Шарик согласно кивает своей большой головой.
– Ты дывы шо дивка робэ! – даже с некоторым совсем не наигранным восхищением восклицает бабка. – Пишлы, Шарык, я тэбэ на цэпа посаджу. Забула, стара. Вин навить на Ихорка рявкае, я вжэ нэ кажу про йиншых! Для нього е тилькы я та й всэ! Ни Васыля, ни Надьку до сэбэ нэ пидпускае, гáркае. Шо ты такэ з ным зробыла? Видмачка, гá?!
– Да ничего особенного, просто увидела и просто погладила. Всё хорошо, – успокаивает Настя бабу Марусю. – У меня это с детства. Кто-то рисовать умеет, не учась, а у меня вот страха собак нет совсем. Ну и, наверное, у собак нет страха меня. Есть даже теория, мол, собаки реагируют на уровень адренокортикоидных гормонов в твоей крови…
– Якых гармонив?
– Гормонов стресса. Гормонов страха. – Настя сердится на себя за то, что пустилась в очередные пространные рассуждения перед снова и снова заведомо не той аудиторией. – Только это всё ерунда, – отмахивается она от теории и сама от себя. – Чего-чего, а гормонов стресса и страха в моей крови сейчас полные штаны. Собаки реагируют на что-то другое. У них – прямое включение в меня. А у меня – прямое включение в собак. Очищенный от посредничества, от «сватовства» дрессур и узаконивания принадлежности, акт взаимной духовной любви. Взаимообратный ток… Не важно.
Настю уже никто и не слушает. «Ихорок» и баба Маруся вынимают из багажника торбы и авоськи с банками дешёвой томатной пасты, жирным майонезом, упаковки чрезмерно химического турецкого мыла, мешки старого тряпья и прочие недорогие и ненужные городским Качурам стигмы родственной заботы.
Баба Маруся ещё весь вечер удивляется, охает и рассказывает эту историю всем, кто в неожиданных количествах стал посещать её дом с момента приезда «майбутньои жинкы Ихорка»,
[60]
которую она упорно именует Оксаной.
Настя выходит на двор, вымощенный огромными натуральными камнями, какие и не снились недавно появившимся «новым русским». Внезапно разбогатевшим людям, скупившим тот самый прибрежный кусок земли, в котором навсегда остались Настины утренние волнорезы с мидиями, шелковицы в переулках, велосипеды и сады с ничьими зелёными абрикосами. Там теперь вымащивают свои дворы модной тротуарной плиткой и пока не доросли до сдержанного изысканного понимания материалов природных. Они крикливы и необузданны в строительстве, интерьерах и колористике, как необузданно всё недавнее. Особенно – недавнее богатство.
«Откуда у бабы Маруси таких размеров камень и в таких количествах? Ах, да. Покойный дед был «комирныком». Насколько я понимаю, это что-то вроде кладовщика. Мог брать в колхозе всё, что лежит. Плохо ли, хорошо ли – зато на балансе. Баба Маруся все уши прожужжала уже, какой он был влиятельный «на сэли» и как его все «побоювалыся». За что можно побаиваться кладовщика? И ещё про то, как немец Ганс, когда фашистская оккупация была, пару кусков мыла принёс, потому что «Васыль тильки народывся, мыты нэма чым. Не мыты жэ дытыну золою. Добрый такый нимэць був. Воны ризни булы – и добри, и погани. Ганс був добрый. Мыло прынис, тому що у нього в Нимэччыни двое малэньких диточок залышылося», – говорит баба Маруся. А где же дед был, если самый разгар оккупации, 1943 год, год рождения Игорева отца. Как он «Васыля» умудрился «зробыть»? На войну всех ещё в сорок первом призвали, кто подходящего возраста был. У бабки спрашивать неловко как-то. Она сама всё вытрёхивает, как трещотка, а тут ляпнула про мыло и сорок третий – и быстро тему на «снидаты
[61]
будэтэ?» свернула. Я Игоря спросила, а он ничего толком и не знает. «Наверное, партизанил», – равнодушно так ответил. «Это же история твоей собственной семьи, как можно не интересоваться?!» – думает Настя.
