Года через три на одной из научных конференций в столице нашей общей бывшей русской родины, где собираются специалисты смежных специальностей, Настя уже не Кузнецова встретит уже документально иностранного для неё Игоря Качура. Они выпьют по чашечке кофе во время кофе-брейка, выкурят по сигаретке в холле, и он расскажет ей, что после того, как он отвёз её в Хмельник, Шарик внезапно заболел. Отказался от еды, отказался от воды и через двое суток стянул с себя лапами ставший большим ошейник. Через пару дней баба Маруся отвела его, клочкастого, неприглядного, с впавшими боками, на опушку украинского леса и пристрелила из всё того же «дидова ружжа», чтобы не мучился. Не с ложечки же его «годуваты», в самом деле?
– Сказала, что впервые почувствовала, что собака понимает, куда и зачем её ведут, и не сопротивлялась. Шёл еле-еле до самой опушки, но спокойно, как будто смирился со смертью, представляешь? Реально понял, что его ведут убивать, и реально смирился со смертью. Такое возможно? Может, бабка уже начинала лишаться рассудка? – спросит он её.
– Очень хорошо себе представляю. Большая собака дворняжка Шарик – воин. Единственный торжествующий реализм воина – это реальное приятие реальной смерти. После этого никакой путь не страшен. Даже через тёмный лес реальности, – ответит она ему.
– Ты всегда была очень странная, Настя. Отчего ты вдруг тогда ушла? И от меня, и с работы, из города уехала? Резко, без объяснения причин.
– Я смиренно отказалась от «нашыйныка». Зато теперь я бессмертная! – ответит Настя, сделав «страшные» глаза. И добродушно покажет случайному Качуру язык, чтобы без малейшего сожаления расстаться с ним уже навсегда.
* * *
Игорь Качур женился на Оксане Штанько, нынче – Оксане Качур. Замуж она выходила в белом платье, купленном не для неё, а, будем считать, для свадьбы вообще. Туфли пришлось покупать – лямка, рассчитанная на щиколотку Насти, не желала сходиться на Оксаниной, да и размер был маловат, но туфли почему-то так и не выкинули. Вдруг родится девочка? Оба кольца «раскатали» в ювелирной мастерской, потому что Игорь перестал следить за фигурой. Насте когда-то было приятно, что он подтянут, а Оксане было всё равно – она любила его и расплывшимся.
«На жаль»
[66]
, баба Маруся до этого не дожила. Она быстро и некрасиво пришла в немощь за пару лет до этого. Слепла, глохла и лишалась памяти и разума. Мочилась, где стоит. Испражнялась под себя. А потом ела из-под себя. Ни один из многочисленных сыновей и внуков и прочих Качуров не пожелал заботиться о ней, взять к себе «до миста»
[67]
, менять памперсы и кормить с ложечки. Пристрелить духу не хватило. И, к тому же, человек – не собака! Страшнее человека зверя нет… Вот тебе и пресловутая «родына»
[68]
, больше похожая на стадо, чем на действительно семью. Почти уже мумифицированный труп бабы Маруси обнаружила Надина сестра, всё-таки раз в неделю навещавшая безумную старуху потихоньку от Мыколы. На похороны, что правда, собралась вся родня и проливала над «труной» совершенно искренние обильные слёзы, а Надя даже упала в обморок.
В «комори» – в вечно холодном подвале под летней кухней – обнаружились бесчисленные, навсегда просроченные, тронутые ржавчиной пятилитровые жестянки с дешёвой томатной пастой и стеклянные банки жирного майонеза, от древности расслоившегося на фракции. В старых добротных шкафах – груды старого тряпья и новых, навечно слежавшихся копеечных байковых халатов и нитяных чулок. Во втором ряду одного из «иконостасов» с фотографиями различной временной желтизны, являвших миру молодого Васыля в бескозырке, юного Пэтра в пионерском галстуке, крохотного «Ихорка» в перспективе «Дэрыбасивський», навсегда держащего за руку Надьку в вечной причёске «совковый помпадур», обнаружилась небольшая, удивительно чёткая фотокарточка деда – «комирныка». Молодой, статный, пышущий здоровьем, красивый. Ещё не дед. Ещё вылитый Игорь Качур, непонятно как сфотографированный ещё задолго до рождения. В ладно сидящей на нём форме полицая, идентичной гестаповской, только без знаков отличия. На обороте была надпись: «Дмитро Качур. Квiтень 1942 року»
[69]
. Как и почему он стал «комирныком» в послевоенной советской Украине и почему не попал под горячую руку скорострельного правосудия военного времени – никому уже неизвестно. Автор допускает, что он, возможно, спас не одну славянскую жизнь родственников-односельчан на этом посту, а те – после – спасли его. Автор не судия, и для него не существует в этом изменчивом реальном мире априори чёрного и неизменно белого. Особенно в такой неоднозначной материи, как минувшие войны, рассуждать о которых столько лет спустя – всё одно что пытаться реконструировать некогда великую Империю лишь по крохотному обломку скипетра.
Игорь Качур со временем построил дом – полную чашу плоских телевизоров, домашних кинотеатров, кухонных комбайнов и стиральных машин с программным управлением и самоходными пылесосами, рабочие питомника посадили ему тощее дерево за деньги, и он растит сына, хорошего послушного кареглазого мальчика, отличника-физкультурника. Родители заставляют его много читать, чтобы он был «культурным развитым человеком». Пока папа пьёт пиво перед телевизором, мальчик в своей комнате перекладывает книги с места на место. У них с Оксаной всё как у людей, в их ограниченном, фиксированном прямыми кирпичными углами пространстве. Туфли, купленные для Насти Кузнецовой, всё ещё не выкинули. Мало ли. Сын когда-то наверняка соберётся «одружытыся», вдруг подойдут невесте.
Анна Баратова умерла в сорок пять. Повесилась. Милиция из Хмельника ехала сутки. Анна висела на крюке в сарае, и соседи боялись вынуть мёртвое тело, показывающее им страшный, чудовищно огромный язык, из петли. Они только увели корову, потому что та надрывно мычала на всё село. Собственно, из-за этого пронзительного животного стона к Г’анне БарЯтовой односельчане Качуры и заглянули. Хоронил её православный поп, отец Алексей («Олэксий»). Бывший советский лётчик, в бывшем миру – Илья Табаев. Закончивший в начале девяностых прошлого века одесскую духовную семинарию и «распределённый» в этот далёкий, недоходный украинский приход. Он потихоньку положил в гроб горстку родной и для него смоленской земли, которой у него в сарае стоял зачем-то целый мешок. Сам выкопал могилу, сам отпел и сам закопал. В ограде «цвынтара»
[70]
. За что ненадолго, до первого не то отпевания, не то венчания, не то крестин, был подвергнут односельчанами Качурами остракизму. Всеми, кроме двоюродного брата Игоря Мыколы, который любил странного попа не только «на Пэтра и Павлá» – самый большой сельский праздник, а и частенько ходил к нему в гости просто так, в дом, а не в «цэркву». Пока Мыколына жена не нашла у «дурня» «якусь капость про блядив». «Яму» Куприна, которую отец Олэксий опрометчиво дал Мыколе прочитать для понимания условности разделения «за-» и «внутриоградного» миров. Кстати, именно православный татарин Илья Табаев объяснил русской атеистке Насте Кузнецовой отличие деревни от села. Хоть двести ладных, богатых домов, а храма нет – деревня. Три бедняцкие хаты с церковью на пригорке – уже село.
