Загоруйко, почему вы рыдаете? Вас не выписывают? Кто не выписывает? Детские? Детские выписывают. Отлично. Светлана Степановна не выписывает? Светлана Степановна, почему не выписываете Загоруйко? Какие сутки? Шестые пошли? Ну и в чём проблема? Температурит? Швы текут? Нет? Всё в порядке? Успокойтесь, Загоруйко. Подходите через двадцать минут к смотровой. Если всё в порядке, Светлана Степановна вас сегодня же выпишет, причём в первой половине дня. Вам деньги принесут только вечером? Какие деньги? Деньги за выписку? Ну что вы, Загоруйко! У нас в отделении полный коммунизм и выписка совершенно ничего не стоит. Ваш палатный врач напишет вам её совершенно бесплатно на бланке, предоставленном ему совершенно бесплатно же! А Светлана Степановна говорила, да?.. Ай-яй-яй, Светлана Степановна! Как нехорошо получается! Кстати, вы ещё не надумали перевестись в дежуранты хотя бы временно, пока ваша покорная слуга вынужденно выполняет обязанности заведующей?.. Нет? Ну, дело ваше. Загоруйко, я посмотрю вас сама и в том случае, если у вас всё в порядке, сама же и оформлю выписку. А вы мне напишете, сколько и за что требовала с вас Светлана Степановна Шевченко. А ещё она грубая? Ну что вы! Она не грубая, она – строгая. Она вполне хороший врач и замечательный человек. Я у неё многому, как человек у человека, научилась. Так что оставим ненужные эмоции, вспомним только требуемые с вас суммы.
Обход длился два часа и очень, признаться честно, Софью Константиновну измотал. Впервые она начала понимать Романца. Ей тоже хотелось громко заорать на кого-нибудь, смачно и не слишком тонко съехидничать. Но она говорила ровно, спокойно, и даже самый отрицательно настроенный сторонний наблюдатель не уловил бы в её словах иронии или, не дай бог, злорадства. Софья Константиновна, хотите верьте, хотите – нет, радела за дело. Такие почти что вымышленные персонажи ещё встречаются. И гораздо чаще, чем публика полагает на этот счёт. Вспомните хотя бы себя... Вы же к делу относитесь со всей ответственностью, не правда ли? Вы же не читаете этот роман в то самое время, когда должны заниматься квартальным отчётом или, например, укладыванием дров в поленницу?
Благополучно осмотренная и выписанная Загоруйко с радостью написала бумажку про сколько, за что и когда. И даже указала фамилии других девочек, с коих Светлана Степановна Шевченко требовала деньги. Немного, но всё же...
В полдень Светочка сама пришла к Софье в кабинет. Вошла без стука и, закрыв за собою дверь, прошипела простуженной вороной:
– Зачем ты так со мной?!
– Света, так я с тобой только после вчерашней попытки мирного урегулирования и повторной попытки, если ты не забыла мой вслух ещё раз – дважды! – при всех произнесённый вопрос, сегодня утром. И, пожалуйста, обойдёмся без эмоций. Плохо я отношусь к тебе или хорошо, люблю я Аллу Абрамовну или ненавижу, считаю Аллу Владимировну окончательной пустышкой или же просто ещё молоденькой неопытной дурочкой – совершенно не важно здесь, в этих стенах. Если человеческий фактор мешает работе, исключи человеческий фактор. Всё остальное определено трудовым, гражданским и уголовным законодательством. Захворал – больничный, доказанно оскорбил – возмещай моральный ущерб, пойман за руку во время вымогательства – статья. Пока я исполняю тут дублёром из второго состава эту роль – по максимуму постараюсь ограничиться законодательством трудовым. Я его уже даже подробно изучаю, – Соня, сидевшая за столом, помахала в сторону горе-подруги тоненькой брошюркой. – Ты присаживайся, Свет, и не шипи. Поговорим ещё раз спокойно.
– Как ты изменилась!
– Повторяешься, подруга. Изменилась – и рада этому. Не меняются только окаменевшие скелеты динозавров. Да и они меняются. Только очень медленно в сравнении с такой текучей формой жизни, как человеческая. Вернее сказать – скоротечной. И вот за те три месяца, что очень быстро протекут, пролетят и канут, – я не хочу иметь ни малейших проблем. Ни крохотных. Ни одной! Во всяком случае, в той части спектра, на которую я имею возможность воздействовать, – в административной. С лечебной ничего не поделаешь, неприятности случаются, ну так мы знали, какое ремесло выбирали. А если и не знали прежде, то теперь-то уж это знание на подкорке вытутаировано. Свет, ты хороший врач, но у тебя отвратительный характер и рано проклюнувшаяся тяга к рвачеству. Видимо, с самого детства. Не то чтобы я этого раньше не разглядела, но раньше это была не моя проблема. А если и была – то так, по житейским мелочам. А теперь – это проблема вверенного мне отделения. Не думаю, что Пётр Валентинович не делал тебе замечаний и предупреждений. Не такой уж он был слепец, чтобы не замечать творившегося у него под носом. Но он оперировал куда больше меня, принимал роды в немыслимых количествах, гонял в гинекологию оперировать и аборты делать... И, заметь, наш дорогой учитель редко когда и у кого что-то вымогал, а уж тем более таким склочным образом! Он сперва заработал репутацию, а уж после репутация работала на него. Ежедневно подтверждаемая репутация. Ему сами несли. И он был благодарен за пачечку долларов ровно столько же, сколько за бутылку шампанского. Потому что уж кто на что горазд и кому на что совести или соображения хватает. Он больше всего дорожил плюшевым медведем, что подарила ему девочка, пришедшая сюда рожать не так давно. Совсем кроха, лет шестнадцати – сама ещё ребёнок. Принесла потёртого плюшевого медведя и попросила, чтобы он его взял. Потому что это её любимый медведь, а теперь пусть будет его любимый медведь. Уходя из этого кабинета, медведя он забрал. А весь стратегический запас высококачественного спиртного – стоимостью в смету небольшого коттеджа – сгрузил Любовь Петровне, кроме разве что не самого раритетного крымского портвейна – любит он его очень... Видишь, я всё это о нашем общем учителе знаю. А ты – нет. И я не знаю, в чём тут дело – в генах, в воспитании или в избирательности слуха... Не знаю. Но вот что я точно знаю, дорогая подруга: пока я тут исполняю обязанности, тебя здесь не будет. Я достаточно продолжительно жила с тобой в слишком близком соседстве, чтобы не отдавать себе отчёт в том, чем это чревато. Поэтому-то я с тобой так и разговариваю, прости. Прости за то, что не делала этого раньше. В общем, вот бумага от Загоруйко. Давать или не давать ей ход на уровне Романца? Решение принимать тебе. Уйдёшь в дежуранты – и я выброшу... Нет, знаешь, буду честна – не выброшу. Дома буду хранить до тех пор, пока меня не освободят от этой сомнительной привилегии исполнения обязанностей заведующего. А вот потом уже с радостью выкину, потому что не так уж и приятно дома всякую пакость хранить.
Светочка вдруг заплакала. В голос. По-бабьи приохивая и по-детски всхлипывая.
– Ну вот! Взрослая женщина называется! Злой безотказный монстр Софья Заруцкая обидела капризную деточку Светочку, – мягко произнесла Соня. – Свет, возьми себя в руки.
– Всё плохо, всё так плохо, а ещё ты... – продолжала хлюпать Светочка.
– Свет, ты же, в принципе, совсем не так плоха. И всё у тебя не так уж и плохо. В конце концов, мы же дружили, и я помню, что ты отлично готовишь, у тебя всегда чисто... Ты... – Соня мучительно вспоминала что-нибудь приличествующее случаю. – Ты... Ты прекрасный рассказчик, вот! И люди всё это заметят. Простые, хорошие, добрые, окружающие тебя люди всё это заметят и оценят, когда ты перестанешь на них давить, орать, перестанешь жадничать по мелочам – я сейчас даже не о мизерном твоём вымогательстве на работе, а хотя бы о том памятном для меня дне, когда я в каких-то своих треволнениях позвонила в твою дверь, наивно полагая, что меня выслушают по дружбе. (Простите, дорогой читатель, что вмешиваюсь в Софьин монолог. Тому есть причина. Помните, в первой части третьей главы автор обещал вам «кофейный эпизод»? Пришло его время!) По дружбе, заметь, по дружбе! А не потому, что моя кухня всегда была твоей кухней, с того самого момента, как ты переселилась в тот дом. Не потому, что моя съёмная квартира была твоей квартирой, надеялась я на сочувствие в тот приснопамятный вечер, звоня в дверь твоей собственной квартиры. А лишь на дружественное сочувствие рассчитывала я. На дружественную чашку кофе и дружественную сигарету после того, как у самого нашего подъезда трое подошли ко мне и, слава богам, всего лишь отобрали сумку. Сумку и с деньгами, и с сигаретами, и даже – надо же, какое комедийное стечение обстоятельств! – с целой, запечатанной банкой кофе. Ну, назвали сукой, ну, вырвали сумку. Не избили же, не изнасиловали! Какая ерунда! Я позвонила тебе, если честно, даже не за сочувствием. Какое сочувствие нужно молодой здоровой девке, отделавшейся от лёгкого испуга сумкой с почти пустым кошельком, пачкой сигарет и банкой кофе? Я позвонила, чтобы попросить тот самый кофе и ту самую сигарету. И что же ты сказала мне, помнишь?.. А я помню, прекрасно помню. Ты сказала, что кофе у тебя ровно две ложки – одна на вечернюю чашку, а другая – на утреннюю. И ровно три сигареты в пачке. Одна на вечер и две на утро, потому что ты утром куришь дважды: в туалете и перед выходом из дому. Такие у тебя правила и ритуалы. И если ты сейчас со мной поделишься, то это привнесёт дискомфорт в твою жизнь. Почему я даже тогда не удивилась, не знаешь?.. Конечно-конечно, ничего такого особенного! Мало ли сколько детишек по всему свету голодают и сколько бомжей и зэков мучаются без кофе и сигарет, не говоря уже о пациентах психиатрических лечебниц. Что же теперь, каждому обеспечивать комфорт, мечась по планете и позабыв о собственной жизни? Так что, поверь, я на тебя не в обиде. И тогда не была. Ну, вот такая ты форма существования белковых тел. Такая, и никакая другая. Так что я тебя не упрекаю. Какие упрёки, о чём ты? Тем более спустя столько лет с того забавного эпизода в ряду многих. Просто он особенно показателен именно для сегодняшнего положения вещей. Ты в качестве ординатора обсервационного отделения вносишь дискомфорт в моё исполнение обязанностей заведующей. Но как человек человеку ты мне нисколько не мешаешь, как те самые бомжи и зэки – ровно до тех пор, пока они от меня дистанционированы.
