– Я же тебя помню кургузым, хоть и головастым, пареньком из глубокой-глубокой, далёкой-далёкой провинции, который краснел при виде своих брюк и относился к столовым приборам как к предметам религиозного культа! – пьяненько хохотала Ольга. – Ты был очень хорошенький. Пожалуй, красивый… И совсем-совсем ничего не умел. Ну, ты понимаешь… Если, конечно, помнишь.
– Я всё помню, – неожиданно серьёзно и трезво сказал прежде над чем-то давним хохотавший Алексей Николаевич. – И очень удивлён, что помнишь ты. Удивлён и рад. Дурацкое слово «рад». Я счастлив, Оля, что ты помнишь.
– Конечно, помню. Я была дура, а моя мама – нет. Ещё, кажется, дураком тогда был мой отец, а я была не только дурой, но и подлой тварью. Но мне всё это казалось таким забавным. Твоя безответная недолговечная любовь. Твой простенький деревенский секс. И моя мамаша, плотоядно взиравшая на твои руки и плечи. И я подумала, что не так уж я предаю отца, напротив, даю ему отдых от назойливой жены.
– Твой отец всё знал, Оля. Он был очень умным человеком. И он любил вас настолько, что готов был закрывать глаза на всё. Особенно на разрешённого им же мальчика-игрушку для жены. Мальчика, который вскоре повзрослеет, и на него, уже взрослого, он делал серьёзную ставку. Твой папа хотел, чтобы мы поженились. Даже когда ты вышла замуж, а потом и я женился. И даже когда обзавёлся сыном, он всё ещё надеялся, что мы с тобой будем вместе рано или поздно. Совершенно не понимаю за что, но он любил меня. И даже помогал до самой своей смерти звонками куда следует.
– Да в курсе я. И того, что он тебя любил, и того, что он хотел видеть тебя моим мужем. Вот то, что он был в курсе ваших с мамой шашней, для меня, честно говоря, откровение. – Ольга недолго помолчала. – А любил он тебя за тягу к жизни, за честолюбие, за жажду успеха. Он мне всегда говорил, что будущее за неофитами, а ты – самый что ни на есть яркий представитель этой породы. Но я-то думала по-другому. Сам виноват, покойный papa. Воспитал меня так, уж как воспитал. Ерунда, конечно. Сама виновата, прости, отец. – Оля глянула в потолок. – Но мне тогда казалось, что наш с тобой брак – это слишком. Инцест какой-то по кругу. Я спала с тобой, пусть всего только пару раз, но всё же. Потом ты спал с моей матерью достаточно долго. И вдруг – вуаля! – ты снова спишь со мной, но уже на правах законного супруга. Древний Рим, блин! И к тому же у меня как раз случился надрывный роман, уже не помню с кем, а тут подвернулся Лёнчик и… Просрала я своё женское счастье, да? – она вопросительно поглядела на Алексея.
– Нет, – он глянул на неё тем самым своим взглядом, от которого теряли волю родная мать-самоубийца, соседка «тёть Вера» и сосед «дядь Коля», мама Марья Ивановна, педагогический коллектив медучилища, секретари райкомов комсомола, партийные и министерские статусные дамы, пациентки, студентки, случайные попутчицы и все-все-все.
Ольга не стала исключением. Да и, в конце концов, у них обоюдно-отягощённый друг другом богатый половой анамнез, чего ломаться.
Они с огромным удовольствием занялись любовью прямо на столе в ассистентской, а затем, обнявшись и синхронно повиливая бёдрами, направились к лифту. Покурить. Курила Ольга. Лёшка не курил никогда. И курение не переносил в принципе. Спокойно при нём могли дымить вонючими палочками только трое. Ольга Ивановна. Игорь Израилевич. И Елена Геннадьевна. Последняя во времена описываемых событий ещё училась в школе и пока была далека от множества последующих вредных привычек.
Полюбили-покурили, а дальше-то что? Что ещё было у Андреевой и Безымянного, кроме общих тайн, совместной работы и сиюминутной любви в парах коньячной ностальгии?
Ещё у Алексея Николаевича была жена. Та самая министерская чиновница средней руки, старше его лет на пять и родившая ему сына. Она так обрадовалась, когда забеременела, была так счастлива, пока носила, что совсем чокнулась, когда родила. Нет, никаких послеродовых психозов у неё не было. Потому что даже на послеродовые психозы времени и сил не осталось. Всё время и все силы её были посвящены новорождённому Николаю Алексеевичу, названному вовсе не в честь Лёшкиного отчества, а потому что отца жены, погибшего на фронте, по случайному стечению именных обстоятельств, именовали Николаем. Даже спала она некоторое время, сидя у кроватки сына, тотчас просыпаясь от малейшего его шевеления. Из декрета к министерским обязанностям она не вернулась никогда. Алексей противился такому решению. Во-первых, потому, что был честолюбив и честолюбие его распространялось на всех без исключения. Жена – домашняя хозяйка? Это ему претило. Вот жена, скажем, замминистра здравоохранения по материнству и детству, это да! А то и вообще министр, чем чёрт не шутит? Но супруга его и прежде не была карьеристкой, наивно полагая, что любые отраслевые министерства существуют именно для улучшения работы отрасли, а не наоборот. Министерство для отрасли, а не отрасль для министерства. Примерно так рассуждала она и просто хорошо делала свою работу. Потому и даже не родив, никогда выше средней руки не прыгнула бы. Теперь же она решила хорошо делать работу матери. Алексею от этого решения жены стало сразу и резко нехорошо. И няньки, и ведомственные самые лучшие детские сады были супружеской чете Безымянных доступны, а в безумную любовь, пусть даже и к своему ребёнку, он не верил, потому как никогда и ни к кому её не испытывал. Не испытал он её и сейчас. Ну, забавный комок розовой плоти. Иногда улыбается, а иногда и орёт как резаный, корча препротивные рожи. Ест. Спит. Играется ручками. Почему жена испытывает при виде всего вышеперечисленного приступы экзистенциальной радости на грани с истерикой, он не мог понять. Дусина любовь к нему была тиха. Любовь Марьи Ивановны – уважительна. Так что Алексей Николаевич решил, что жена его – бездельница обыкновенная и клуша домашняя. Ну, кроме того, что, похоже, законченная психопатка. Он выругал сам себя за то, что был сбит с толку строгим костюмом, отточенной разумностью рабочих алгоритмов и серьёзным выражением лица будущей супруги. За то, что принял ответственное отношение к общему делу за стремление к личному успеху. Слишком ответственное. Она ведь и тогда, когда помогла ему, выгоды не искала и, в отличие от многих, на взятки не намекала и уж тем более в лоб не озвучивала требуемые суммы. Справедливо полагая, что борьба с предопухолевыми состояниями женской половой сферы действительно крайне важна для советского здравоохранения. И не менее справедливо полагая, что молодого учёного Безымянного эта борьба тревожит по тем же причинам. Конечно, и поэтому, и по тем же. А как же иначе? Действительно, крайне важно решение этой проблемы для советского, мать его, здравоохранения. Блага не с неба сыплются, а от всеобщего блага отваливаются, разве не так? И что в этом плохого?
Муж с женой горячо спорили на кухне, кидая друг другу гневные обвинения:
– Курица!
– Карьерист!
– Да, карьерист. А что тут удивительного, отвратительного или ещё чего морально невыдержанного? Для вас же стараюсь. В том числе. Ну, давай я тоже засяду дома, и мы вместе будем умиляться каждому отхождению газиков. А потом, чуть позже, когда он подрастёт во взрослого пердуна и спросит: «Мама-папа, а что вы для меня сделали?!» – мы пропукаем ему «Оду к радости». Если, конечно, подрастёт. Потому что если мы оба будем сидеть дома, то, кроме неистощимой, в том смысле, что её можно бесконечно пережёвывать, пищи духовной, – Алексей махнул рукой в сторону массивных книжных шкафов в коридоре, под завязку набитых дефицитными источниками знаний, – жрать нам будет нечего. И одеваться не во что. У тебя, между прочим, официальная заработная плата куда больше моей. Я не понимаю, зачем тебе дома сидеть безвылазно?
