«Вот и ты такая же будешь!» – хихикнуло альтер-эго.
«Хрен тебе в нос – такой прогноз!» – Полина вытянула красивую длинную ногу и немного полюбовалась ею.
«Почём ты знаешь, может, и Лизавета первой красавицей была, да примусами, керогазами и прочей утварью раскидывалась. А потом – раз! – и сорок четыре. Или шестьдесят шесть. Пустая кухня, спитой чай и на усохшей ноге – варикоз!»
«Вот же ж ехидна… Заткнись!»
Поля села на подстилке и долго-долго смотрела на море.
Моря этим летом было много. Очень много. Как ни в одно из институтских лет.
Во-первых, практику ей разрешили не проходить, засчитав автоматом – потому что Полина работала, и на работе ей вписали в трудовую благодарность. За доблестный труд и всё такое…
Во-вторых, Примус, тоже отмазавшись от смешной практики – только время терять, – взял отпуск за свой счёт на судебке, где уже давно числился не санитаром, а старшим лаборантом и его с распростёртыми объятиями ждали в аспирантуру после интернатуры, и устроился на всё лето проводником на железную дорогу. И, как это ни странно, зарабатывал отличные деньги.
– Ты что, на чае обсчитываешь?! – каждый раз ехидно интересовалась Полина, когда вернувшийся Примус тащил её в комиссионку за босоножками, купальниками и помадами.
– Нет, моя дорогая. Там купил – тут продал, и наоборот. Передал пакет, завёз ящик, обеспечил посетителями вагон-ресторан. Умный и шустрый индивидуум всегда имеет в жизни свой интерес.
– И какой же интерес в твоей жизни?
– Как и прежде – ты. И всё, что с тобой связано. Например, твои желания… Я же знаю, что ты хочешь новый купальник. Кстати, терпеть не могу, когда ты в закрытом купальнике. Ты должна загорать только и только topless!
– Это вредно.
– Это не вредно, если на краю своего собственного бассейна августовским вечером. Ультрафиолет, как и всё остальное, губителен только в чрезмерных количествах.
– Ага. Только собственного бассейна нет.
– Ну, это пока… Это пока, детка. Всё будет.
– Патологоанатомы так круто зарабатывают?
– Ну, во-первых, я собираюсь быть не совсем уж патологоанатомом, а судебным медиком – это немножко другой коленкор… А во-вторых, нормальный мужчина не ждёт милостей, а ищет способы. И при наличии достойной цели – находит.
– Вообще-то фу! Патологоанатом! Одни трупы кругом!
– I’m hate alive, baby! – Примус сделал страшные глаза.
– Мёртвых, что ли, любишь?
– Тоже нет. Но с ними безопаснее и спокойнее, чем с живыми. К тому же судебная медицина – это, увы, не только трупы. Далеко не только трупы. Люблю же я только тебя.
– Лёшка, спасибо. Я свинья.
– Самобичевание и всякие прочие муки этой… как её там… совести и прочей жертвенности тебе не к лицу. Лучше ехидничай, как раньше.
– Ладно… Была женой моряка, стала – сожительницей проводника. Как тебе?
– Отлично!
– Ты мазохист!
– Отнюдь нет. Напоминаю, я просто люблю тебя. Тебя! Понимаешь? Тебя, а не то, что ты можешь из себя изобразить, и не навязанные тебе воспитанием, моралью-нравственностью, мамой-папой-школой, книгами и подругами представления. И возникающие из всего этого ментальные образы. Помнишь, у Брэдбери в «Марсианских хрониках» был рассказ о марсианском дурдоме? Там рядом с каждым ненормальным парила проекция его ментальных образов. Вот я, моя девочка, что бы ты из себя ни изображала и какого бы туману ни напускала, всегда вижу ясно и отчётливо – кто ты есть. Оставь игры для своих… Для своих пажей, – он рассмеялся.
– Что смешного?
– Это я над собой.
– Лёш, ну хочешь – поженимся?
– Если «ну» – не хочу.
– Давай поженимся без ну.
– Ты же не хочешь.
– Вот распределят тебя в какие-нибудь ебеня – и что потом?
– Во-первых, когда ещё те ебеня. Интернатуру я прохожу в Одессе. А это, мать-мать-мать, три года, будь здорово министерство просвещения вкупе с министерством здравоохранения, которым заняться нечем, кроме реформ. Потом я найду способ открепиться от ебеней. Если к тому времени институт распределения как таковой не ухнет в Лету. Во-вторых, то, что я буду женат на одесситке, от формального распределения в эти самые ебеня на бумаге прямо сейчас меня не спасёт. Тогда надо срочно делать ребёнка, а ребёнка ты тоже не хочешь.
– А ты?
– Если ты не хочешь, то и я не хочу…
– Есть что-то, чего хочешь именно ты? – уже почти была готова взорваться Полина.
– Есть. И это – именно ты.
– Я же тебе изменяю!
– Ты мне не изменяешь. Таково было изначальное положение вещей, и я как-то привык. Дочечка не изменяет папочке, играясь с мальчиками в песочнице. И вообще главное – не изменять себе, а не мне, им или сферическому коню в вакууме.
– Примус, я даже не знаю – ты такой уникальный или ты больной?!
– Я, если ты забыла, не потому Примус, что игла в жопе, а потому что первый.
– И в чём же ты в данном случае первый?
– В понимании и приятии твоей природы. Я её знаю лучше тебя самой. Просто моё поведение, базирующееся на понимании и приятии, не вписывается в то, чему тебя учили, к чему ты привыкла, и к прочему лицемерию.
– То есть у нас эти… Прости господи, «свободные отношения»?
– Нет. Свободна только ты. Просто – свободна.
– А ты, по-прежнему, ни с кем больше?
– Нет. Я по-прежнему только с твоей фотографией.
– Да-да-да. Что-то мне это напоминает! – Полина улыбнулась и продекламировала:
– А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трёх часов.
Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоём в кабинете, откровенно рассказывал мне, что этот день он провёл довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он у неё в «Гранд-Отеле», а вечером завёз её в «Буфф», где и оставил.
– Где ты был сегодня?
Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
– Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом заехал за моей доверительной по Усачёвскому делу, и мы разъезжали в её автомобиле – она очень богатая – по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в «Гранд-Отеле» у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф» повидаться со знакомым. Вот и всё.
Я улыбнулся про себя и подумал:
«Да. Вот это ложь!»
[46]
