– Примус, хорош калькулировать! – не выдержала Полина. – Что там дальше было-то?!
– Схватил я кулёк с этой головой Олоферна, замаскировал его ещё несколькими пакетами и понёсся в общагу, как самая распоследняя Иудифь, оставив грешному санитару ещё бутылку, чтобы, поработав, упал он на ложе своё, переполненный вином
[29]
. Господи, прости меня грешного! – Примус перекрестился на висевшую на стене схему больших и малых кругов кровообращения.
Девчонки смотрели на него со смешанными чувствами. Восхищения, недоверия и ужаса.
– Как кто ты понёсся? – уточнила Селиверстова.
– Как самая настоящая предательница. То есть – предатель. Но к этому мы ещё подойдём. Последовательность, последовательность и ещё раз последовательность, барышни! Особенно в повествовании. Так вот, взлетев на свой этаж многогрешной общаги номер два, извлёк я из кладовки цинковое ведро – собственность общежития, кстати, – уложил на дно голову, ухнул сверху пачку каменной соли, налил воды по самые края и поставил на плиту в пищеблоке. Благо пищеблок нашей общаги куда хуже привозного сортира. Ночь была темна, и только похмельные арабы нездешними тенями изредка появлялись в пустых коридорах. Никто не тревожил меня. Я сидел на табуретке, думал о тщете мирской, о суетности всего происходящего и – конечно же! – о вожделенной недалёкой тысяче рублей.
– Ты варил голову?! – прошептала побледневшая до синевы брюнеточка Нила.
– Детка, ты когда-нибудь приготовляла холодец?
– Примус, нас всех сейчас стошнит!
– Вы ж медички, девоньки! Вас не должно тошнить от рассказов. Даже присутствуй вы в том богом забытом пищеблоке той зловещей ночью – вас не должно было бы тошнить, хотя запах, доложу я вам, был…
– Примус!!!
– Да. Простите. Так вот, мои дорогие пташки. Чтобы мышцы, связки, кожа и прочий ливер отделились от кости, надо, так сказать, сырьё долго-долго варить. Чтобы это всё произошло быстрее и чище – раствор должен быть гипертоническим. Отсюда и пачка соли. Вот. Ну, не буду вас утомлять дальнейшими подробностями технологического процесса, утилизацией остатков и так далее, ибо вы и так уже близки! В результате один ненормальный знакомый одного моего не вполне нормального знакомого получил желанный натуральный человеческий череп, а ваш друг, товарищ и брат Примус – тысячу полновесных рублей. Одно лишь тревожит мою совесть и заставляет моё сердце плакать слезами – матёрого человечища уволили. Пришли утром судебные медики на работу, давай кадавров потрошить, ан глядь – у одного башки и нетути. В ментовском протоколе-сопроводиловке есть, а в наличии нет. У ментов есть, а у судебных медиков – нет! Куда девалась? Подсудное ж дело, если что! Кто дежурный санитар? Кто приёмку тел осуществлял?! Хватают матёрого человечища, допрашивают не без некоторого пристрастия, а он им, де, вы чо, мужики?! Ничего не помню! А раз ничего не помню – значит, башки и не было! Под солипсиста, короче, косит. Они ему ментовский протокол суют, а потом – вскрытия. В ментовском есть голова. А у них, на вскрытии, – уже нет. Так вот там по-протокольному и записано, мол, у трупа отсутствует краниум, понимаешь. Какой-то декапитированный труп! Матёрый человечище им и говорит, мол, ребята, вы гоните-гоните, да не загоняйте. Может, те менты до делириума уже допились, а я свою норму знаю! Если нет головы, значит, и не было!
– Короче, Склифосовский! – взмолилась Полина.
– Если короче, то замяли для ясности, потому что покойник уже месячной давности, неопознанный и всё такое. Но матёрого человечищу на всякий случай уволили от греха. Но я ему, как обещал, спирту приволок. И даже целый литр. И даже с ним чуть-чуть принял и выслушал его сетования на предмет безголового мироустройства.
– Хорош врать, Примус! – строго сказала Вольша. – Насочинял нам тут, как дурам!
– Вы не дуры, вы – милые невинные цветы! Я даже песню сочинил, между прочим, так и назвал – «Голова». Но тут петь не буду, дабы не оскорблять храм, где, как известно, смерть ликует, помогая жизни. Hic locus est, ubi mors qaudet sucurrere vitam! – по-латыни выражаясь. И высказывание сие дюже попадает в цель, если вы осмыслите рассказанную вам мною историю о том, как мёртвая голова помогла живому Примусу! А теперь – всё! Потехе час, а делу время – вперёд, на штурм фораменов и сулькусов. Как на лямина криброза поселился кристом галли, впереди форамен цекум, сзади ос горизонтале!
Долгое ещё время девочки обсуждали, выдумал ли их однокурсник Алексей Евграфов эту жуткую историю или на самом деле было? Вольша даже выдвинула версию, что Примус всё заранее спланировал, получив заказчика на череп. Хотя легче было тут, в анатомке, спереть, подкупив лаборанта, так что, может, всё-таки наврал. От чрезвычайного богатства воображения и желания поразить. Что правда, через некоторое время Примус обзавёлся парой лишних джинсов, добротными свитерами, заграничными ботинками и даже кожаной курткой с меховым воротником. И недолго курил «Кэмел» без фильтра – армейский вариант. Но череп это был или вагоны вкупе с работой в морге судебки – наверняка сказать было нельзя. Да и какая, в конце концов, разница?
Время быстро катилось к первой сессии, так что пространство любовных похождений вынужденно сужалось. Даже Новый год врозь встретили. Полине Романовой разрешили пойти в гости к Таньке Кусачкиной, потому что Полины родители знали Таниных – всё-таки десять лет в одном классе. Первый раз – вне дома. Дошло, наконец, что как-то скучно первокурснице с папой-мамой под телевизором сидеть, а в доме под ёлку гостей звать никогда принято не было. Тридцать первое декабря у Романовых проходило по давно отработанной схеме: утром папа устанавливал хвойный атрибут и, получив от мамы напутственный нагоняй: «Приди пораньше и не пьяный!!!» – отлынивал на работу. Полина убирала в доме и наряжала колючее дерево (гирлянда всегда оказывалась перегоревшей). Мама готовила. Где-то часам к двум настроение у неё портилось. И если папа не появлялся часов до трёх-четырёх пополудни – протухало окончательно. Папа обязательно возвращался к пяти, никогда особо не пьяный, но это было не важно. Скандал входил в обязательную программу, как сценарий новогоднего утренника в детском саду:
– Это называется короткий день?!
– Ну не могу же я уйти, когда все собрались!
– Я тут целый день у плиты!..
И так далее.
После скандала родители отдыхали. Мама плакала на кухне, а папа спал на диване. Часам к семи-восьми они мирились. Мама доделывала какие-то – из года в год одни и те же – салаты. Папа воскрешал гирлянду, вслух давая очередное слово уж на следующий-то год позаботиться заранее. Затем все по очереди церемонно принимали ванну, одевались празднично, красиво накрывали стол, садились, что-то клевали из мисок, провожая старый год, затем – под бой курантов – глотали шампанское, ещё из мисок под «Новогодний огонёк» и спать. А новая жизнь и новое счастье так, видимо, и застревали где-то в электронно-лучевой трубке «Рубина», не успев создать даже иллюзию. Не то что индукцию.
