И всё…
Море. Солнечное, слепящее. Ветер, как новорождённый, играется с мелкой искрящейся рябью. И небеса. И берег. Там отец. Простыня, натянутая на каких-то палках ярко-белым пятном среди седых валунов и гальки.
Ты видишь.
Или знаешь?..
А может быть так, что ты видишь то, что знаешь? И поэтому оно есть?.. Но оно же есть! Вот оно, море… Странно. Ты как бы зависаешь над ним. Метрах в двух. Может, в трёх. Всё это так забавно… в метрах. Ты просто «над». И видишь берег.
Но – да! Море, ветер, солнце… Ты видишь. Ты вместе с ними. Радуешься. Это так здорово! От солнца нет жара. Но оно здесь. Яркое, слепящее. Море. Без плеска и солоноватого привкуса брызг на губах. Но и оно здесь. Игривое, ласковое. Самое любимое! И ветер… Он не касается тебя, но он здесь. Они все здесь.
Вот они. И это здорово. Здорово видеть собственное знание!
А вот отец… Это другое. Он там. Правда, там. Ты видишь знание о его фигуре, что выходит к полосе прибоя и смотрит вдаль. Но и он сам там. Он не просто то, что ты видишь. Он как бы с тобой. В тебе. Но там. Не здесь. И знание того, что там – это берег. Как место. Простыня, валуны – там. И здесь. А отец там, но не здесь, но в тебе…
Что-то не так. Это видно в знании. Фигура отца вновь у кромки прибоя. Она нервная. Ходит туда-сюда… Но это там. А в тебе что-то надрывается от того, что это не здесь.
Там, в знании, прошло уже два часа. Два часа, как тебя нет. Но это ещё не здесь. Это есть в твоём знании про то, что там. А здесь, но из там, за твоим знанием, поднимается волна. Этот сгусток… Маленькая тень чего-то огромного, страшного. Там… У него в сердце. В сердце отца. Твоё знание о его сердце – это твоё сердце… Он должен знать, что ты здесь! Так высоко паришь над волнами. Ведь совсем не далеко… Должно быть видно…
Но это твоё знание о его сердце! А там его сердце накрывает волна!
Но твоё знание о его сердце – это твоё сердце. И ты знаешь волну. Не маленький сгусток. А мутную мощь ужаса и скорби. Отчаяние. Твоё знание не видит страха. Оно видит скорбь. И оно видит волну. Волна – это и есть муть скорби. Она заполоняет лёгкие, она взрывает сердце, скручивает жилы и мышцы в тугие жгуты, и они лопаются… Там… Но в тебе.
Вдруг обуревает желание обернуться. Туда – откуда приходят море, и ветер, и солнце… Но знание не хочет поворачиваться. Лоскутом ярко-белого полотна где-то в стороне проносится простыня. И уносит с собой знание о мутной волне скорби, разорвавшей знание о сердце…
Ты хочешь повернуть эту боль вспять. Вновь ощутить эту волну и победить её… Но вместо этого узнаёшь лики скорби. Сгусток безразличия, как мешок с мёртвой рыбой. И вот уже сердце матери взрывается, и его ошмётки добавляют розового в орнамент моющихся обоев на кухне вашей московской квартиры.
Дед наливает рюмку и кладёт сверху маленькую горбушку чёрного. И его сердце, отравленное пакостями войны, болью и состраданием, – взрывается. И уносится через открытую балконную дверь третьего этажа куда-то туда, в цветущие шумные тополя.
И бабушкино сердце плачет слезами, и влажный тополиный пух облепляет её милое лицо…
Белая простыня сереет, уменьшается и сливается с низкими облаками, окутавшими вершину Кара-Дага. Сереет и море. Сереют ветер и солнце… Исчезают контуры, цвета, формы…
место
Знание говорит, что место важно. Для чего? Ни для чего. Но оно было важно три дня. Поэтому ни для чего.
Теперь только – когда. Но и само когда не важно для чего-то. Оно будет важно от трёх дней до девяти. Ничего важнее когда.
Места больше нет. В никакой серости есть только
когда
Бесконечные слоящиеся тени воздуха над безликой равниной серого моря, скатывающегося с обрыва невидимого горизонта бесшумным водопадом.
И вот уже нити воды и воздуха сплетаются. Их не различить. Как необратимый поток, они тянут с собой что-то похожее на память – туда, в бесшумное ничто. Бесконечный серый струящийся дождь. В безымянном пространстве. В каждой капле которого живёт чешущееся от укуса комара предплечье и огрызок карандаша, собака, спящая на ступенях у подъезда, и тихий плеск воды на ночной рыбалке, холодок уксуса на пылающих от жара пятках и красная клякса крови на белой блузке, свисток из стручка акации и… И… И… И….
Иссякнет ли? Не важно. Или важно?.. Ты – дождь. Безликое безымянное ничто. Существующее ни для чего…
Сто девятнадцать миллионов восемьсот тридцать шесть тысяч четыреста две капли. Каждая как один вдох. И каждая теперь должна сделать свой выдох…
С последней каплей исчезает когда.
Теперь важно только
здесь
После девяти дней до сорока важно только здесь. Не место. А то, что внутри. Что может сделать «здешним» всё, что угодно. Или что нужно. То, что делает правым только твоё. То, что делает правым… Это не место и не когда. Это только здесь. Как сердце отца было не там, но было внутри…
Ты – жемчужина в раковине. Слой за слоем. В темноте и надежде. Слой за слоем…
Перед правотой не устоять. Только принимать. Тебя нет. Только принимать.
Пока я не я… Покаяние.
Слой за слоем. Слой за слоем…
А после…
Правота знания, как узкая полоска света, как струна. Серебряная струна, которая вот-вот лопнет…
…две половинки маленького шара и ещё один свиток с лёгким стуком падают на половицу под ногами.
И в тот же миг крупная ночная бабочка глухо бьётся снаружи о стекло…
Фу! Противная какая!
Я нагибаюсь и, пошарив руками по полу, нахожу свиток.
Надо бы встать, включить свет… Но вдруг замечаю, что буквы слегка фосфорицируют. Ай да молодец! Всё предусмотрела. А то, конечно. Если свет – отец обязательно заглянет…
Ну что ж, почитаем:
«… а теперь слушай внимательно…»
Вот так вот! Ни «здрасьте», ни «как дела?». Хотя понятно, уже здоровались. Чего теперь церемониться…
«… Я – это ты. И ты это уже знаешь.
«Что», «почему» и «как»?
Будь терпелива.
Хотя я уже слышу твои мысли: «Наверное, я прожила чёртову уйму времени. И там, в далёком будущем, наконец-то изобрели способ «пронзать» время, и я решила пообщаться с собой, той, что ещё юна, как ландыш…» Бла-бла-бла и всё такое.
Следующей твоей мыслью наверняка будет: «А как же парадоксы времени? Вмешавшись в своё прошлое, я повлияла и на ту себя, что решила так поступить…»
