И Вика вдруг вышла из прострации. Она спокойно пошла в ванную комнату, спокойно налила холодной воды в эмалированное двенадцатилитровое ведро, в котором мама-гримёрша мариновала огурцы, – будь прокляты реперные точки! – и размеренным чётким движением, как будто всю жизнь только тем и занималась, что выплёскивала двенадцатилитровые вёдра воды, спокойно окатила папу.
Папа сел, отряхнулся как пёс, отшвырнул от себя заграничные женские тряпки и сказал:
– Ни фига себе! Где это ты так научилась?! Я бы так чётко тельняшку не порвал!
И они почему-то рассмеялись.
Потом они прибрались, свернули отяжелевший от воды ковёр и вынесли его сушиться во двор. Потом долго сидели на кухне и вспоминали, и плакали, и смеялись, и даже выпивали – папа выпил бутылку Wisky, а Вика – три рюмочки ликёра. Вике от ликёра стало горячо в груди и зашумело в голове. И даже как-то немного отяжелели ноги. Папа открыл вторую бутылку Wisky и распечатал четвёртую пачку сигарет. Вика с трудом встала, вытряхнула фарфоровую супницу, доверху наполненную окурками, в мусорное ведро, сварила папе кофе и сказала:
– Спокойной ночи! Ты тоже ложись. Я тебя люблю, – и поцеловала его.
– И я люблю тебя. Я больше никогда не буду тебя пугать. Всё будет хорошо. Мы всегда будем вместе, дочка. Жизнь продолжается. И, кроме друг друга, у нас в этой жизни никого больше нет. Помни об этом.
– Я помню, папа, – сказала Вика.
– Всегда помни об этом! Пообещай, что будешь помнить! Скажи мне, что, кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет и не будет! – настаивал Викин папа.
– Я всегда помнила, помню и буду помнить об этом, папа! Кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет! И не будет! – пообещала и сказала Вика.
Через четыре года Викин папа привёл домой молоденькую девушку. Чуть старше дочери. Высокую, стройную, с нулевым размером груди, элегантным разворотом широких плеч и маленькой попой.
И он ещё очень долго продержался!
Близняшкин вдовец – ни кожи, ни рожи, сто двадцать рублей в месяц, двое детей – привёл в свою трёшку на Поскоте дородную бабищу ровно через четыре месяца со дня похорон. И дородная бабища принялась, как не в себе, заботиться о вдовце и детях. И дети, сперва устраивавшие дородной бабище всевозможные пакости вроде запускания в ветреную погоду воздушного змея из её гигантского лифчика, хамства и обливания её вареньем, спустя некоторое время стали относиться к ней уважительно, а через год и вовсе полюбили. Близняшкиным детям, можно сказать, очень повезло, как бы кощунственно это ни прозвучало. Дородная бабища оказалась на поверку очень доброй, мягкой и умной женщиной, и у неё не было своих детей. Не было и быть не могло: «Операция!» – как односложно объяснила она им. И близняшкины дети сразу поняли, что операция – это серьёзно. И что даже немного жаль, что у дородной бабищи не будет своих детей. Так они ей и сказали:
– Даже жаль, что у тебя не будет своих детей!
– Вы – мои дети! – схватила дородная бабища в охапку близняшкиных круглую девочку и тощего мальчика и заплакала. И они заплакали. И, поплакав, долго говорили обо всём на свете. О том, что они никогда не будут называть её мамой. И о том, что надо бы купить собаку. А ещё лучше – притащить домой бобика из соседнего подъезда, мама не разрешала! И о том, что надо бы папу заставить переклеить обои, мама столько раз ругалась – и никак! И о том, что русичка придирается. И дородная бабища дала слово, что никогда от них не потребует называть её мамой; и что за бобиком из соседнего подъезда они сейчас пойдут все вместе; папу, чего может – заставим, чего не может – сами сделаем; и что в школу она сходит и выдерет ту русичку, как сидорову козу! И слово дородная бабища не только дала, но и сдержала. Все свои слова.
Хорошо, правда, что дети не знали, что дородная бабища вот уже несколько лет как была любовницей их папки – ни кожи ни рожи, сто двадцать рублей в месяц.
Близняшка, к слову, знала. И даже собиралась развестись. Но не успела – заболела. А о том, что те овощные супы и паровые рыбные котлетки, которые муж таскал ей в больницы, готовила эта дородная бабища, не знала. Не знала и о том, что дородная бабища сперва готовит и только потом чуть не насильно заставляет любовника навещать его больную жену со словами: «Её сестра уже с ног падает! Можешь ты хоть пару раз в неделю женщину навестить?! Она же только после операции!» Близняшка очень удивлялась такому мужниному поведению и особенно тому, что он, оказывается, умеет готовить. И даже грустно шутила, мол, для того, чтобы заслужить заботу и внимание мужа и открыть в нём кулинарный талант, надо всего лишь заболеть раком. Такая, право, малость…
А вдовец гримёрши – только через четыре года. Зато такую, какая тому, у кого ни кожи ни рожи, а только сто двадцать рублей, не светит.
– Вика, это моя будущая жена! – представил он девушку Вике.
Вот так вот, безо всяких предварительных разговоров «на тему». Ничто, как говорится, не предвещало. Ласковый заботливый папа, все четыре года приходивший домой только из рейса и только с чемоданами подарков, пришёл домой со своей будущей женой. Тот самый папа, что когда-то был одним целым с женой-гримёршей и дочерью Викой. Тот самый папа, которого Вика четыре года назад окатила холодной водой из двенадцатилитрового ведра. Тот самый папа, взявший с Вики слово о друг друге.
Бывает. Жена так жена. Квартира большая. Жизнь – ещё больше. У Вики характер – к ране прикладывать.
Потому она улыбнулась, перетерпела протокольный обед и только ночью позволила себе поплакать в подушку. И даже не потому, что папа решил жениться на молодой. Папа – молодой и красивый. Вика сама бы вышла замуж за такого мужчину, как её папа. Плакала она потому, что молодая девушка, хоть и будущая, но ещё всё-таки не жена, во время протокольного обеда на кухне сказала эдаким полноправно-хозяйским голосом:
– Что это у вас за уродливое пятно тут на обоях?! Да и сами обои уже пожелтели. Их надо переклеить! И вообще, всё здесь поменять!
– Да-да, дорогая, конечно! – ответил Викин папа.
Вот из-за этого Вика рыдала ночью в подушку. Потому что они с папой как раз договорились, что никогда не будут переклеивать эти обои с этим чернильным пятном. И никогда ничего не будут менять на маминой кухне.
Утром папа вернулся домой – и на том спасибо, что пока не здесь! – и за утренним кофе сказал Вике извиняющимся тоном:
– Я очень любил твою мать, ты знаешь.
Вика знала. Только её ранило, как ножом, то, что он сказал: «твою мать», а не «мою жену». Любил, твою мать!
– Я очень любил твою мать, ты знаешь. Но…
– Что «но»? – спросила Вика. И не дождавшись ответа, продолжила: – Папа, не надо никаких объяснений, прошу тебя. Я всё понимаю, и всё нормально. Только давай всё-таки не будем переклеивать обои, ладно?
– Ладно! – папа улыбнулся и заиграл ямочками.
