Макраме – это искусство плетения массива узлов, а вовсе не отдельно взятого, необходимого и достаточного узла.
В пятом классе Людка, дочь мента, увлеклась макраме. И к увлечению этому приобщила еле-еле троечницу с конским блондинистым хвостом толщиной в руку, крепкую серую мышь хорошистку и задиру-отличницу, вечно недовольную необходимыми и достаточными знаниями большинства учителей.
Чуть не каждый вечер пятого класса этот странный квартет собирался у Людки дома для того, чтобы из канатиков свить кашпо для цветов, «кафтанчик» для шариковой ручки, салфетку на стол и всё такое остальное прочее, совершенно не необходимое и, разумеется, недостаточное, но безумно интересное по факту самого процесса.
У Людки дома – в тесной двухкомнатной квартирке в самом начале Молдаванки, наискосок от Парка Ильича. Наискосок от той стены Парка Ильича, где каждый май вдоль старой ракушняковой ограды с непарадного входа зацветала буйным цветом белая сирень. И все, кто ехал в двенадцатом трамвае, могли не только наблюдать замусоренный донельзя городской пейзаж, но и вдыхать столь дивный аромат такой убойной силы, что хоть на пару мгновений, но начисто убивал в пассажирах двенадцатого трамвая злость, раздражительность и прочую пену бытия, и они – хоть на те самые пресловутые пару мгновений – превращались в сгусток ликующего обоняния. А что может быть лучше концентрированного хоть на каком-то из действительно важных моментов бытия состояния? Ну уж точно не пена. Пена даже на пиве – просто привычный житейский атрибут и не несёт никакой ни функциональной, ни эстетической нагрузки.
Людка, её мама – старшая медсестра отделения урологии десятой городской клинической больницы и её папа – майор милиции, начальник уголовного розыска Ильичёвского района этого южного приморского города, жили в небольшой двухкомнатной квартирке у самых истоков Молдаванки. И потому её мама ходила на Привоз со стороны улицы Советской Армии, а вовсе не со стороны проспекта Мира, как туда ходили мамы крепкой хорошистки, задиры-отличницы и бабушка еле-еле троечницы с конским блондинистым хвостом толщиной в руку.
У Людки была хорошая добрая мама и очень забавный папа.
Папа её был высоким, толстым и шумным. И очень забавным. Он рассказывал девочкам про Михаила Яковлевича Винницкого, родившегося здесь же, на Молдаванке, и про Шендлю Соломониак, родившуюся в местечке Повонзки близ Варшавы. И девочки долго не могли связать какого-то Мишку Япончика и какую-то Соньку Золотую Ручку с мужчиной со звучными именем-отчеством-фамилией и польской еврейкой. Точно так же, как они не могли связать ликвидацию банды «Чёрная кошка» в южном приморском городе с каким-то Давидом Курляндом. Потому что банду «Чёрная кошка» ликвидировали Высоцкий с Конкиным в Москве. Такая тогда у девочек была эра милосердия, а до съёмок сериала «Ликвидация» было ещё очень и очень далеко. Как когда-то было далеко от центра южного приморского города до Шестнадцатой станции Большого Фонтана.
Людкин папа рассказывал девочкам и про работорговлю, и про бандитов, налётчиков, воров, наводчиков, фальшивомонетчиков, скупщиков краденого и про прочий тёмный люд. Людкин папа цитировал Багрицкого, Катаева, Паустовского, Бунина, Бабеля и даже упоминал странные, непонятные девочкам имена. Шолом Алейхем, Исаак Башевис Зингер, Урке Нахальник, Авраам Карпинович, Менделе Мойхер-Сфорим, Ахадга-Ам, Хаим-Нахман Бялик, Йегошуа-Хоне Ра€вницкий, Йосеф Клаузнер, Шайль Черняховский, Яков Фриман, Моше-Лейб Лилиенблюм, Шимон Дубнов и Леон Пинскер. Девочки слушали папу-мента, раскрыв рот, а задира-отличница даже частенько просила повторить. И тогда Людкин папа-мент повторял с видимым огромным удовольствием.
– Я видел, как лежал, дыша целой горой груди, раскинув руки, смертельно раненный, умирающий бандит. Это было на Дерибасовской улице, когда мне было восемнадцать лет. – И, помолчав, уточнял: – Это не я видел, а Юрий Олеша. А чтоб вы знали, слово «мент», – Людкин папа менторски поднимал палец, – впервые было употреблено в пьесе Славина «Интервенция» в 1957 году. А слово «мусор» – тут уж как хотите: не то от созданного в двадцатых годах Московского Уголовного Сыска, не то от «мойсер», что означает «доносчик» или «вынюхивающий». А в общем-то, девочки, никакой романтики в ментовской работе нет! – Людкин папа вздыхал. – Сплошная грязь, морок и прочие тёмные личности.
Однажды Людка с подружками по макраме пришла к папе на работу. Папа напоил их чаем в кабинете. Пока они пили чай, в кабинет зашёл молодой человек, и Людкин папа на него рыкнул:
– Ну что там?!
– Всё в порядке. Дедушка умер, – ответил молодой человек.
– Ну слава богу, а то возни не оберёшься.
Задира-отличница уточнила у Людкиного папы, почему это хорошо, что какой-то дедушка умер? Людкин папа только махнул рукой и быстренько выпроводил девочек из кабинета, предварительно нашумев на кого-то по телефону.
К шестому классу увлечение макраме прошло, но Людка, еле-еле троечница с конским блондинистым хвостом толщиной в руку, крепкая серая мышь хорошистка и задира-отличница, вечно недовольная необходимыми и достаточными знаниями большинства учителей, продолжили дружить. И часто собирались у Людки дома послушать бобинный магнитофон со всякими «Багамамамами» и «Чин-Чин-Чингисханами», катушки с записями которых откуда-то во множестве были у Людкиного папы-мента. Даже больше, чем у папы мыши-хорошистки, хотя её папа плавал. Когда Людкин папа выпивал немного – он слушал Джо Дассена. А когда много – то всё подряд, чтобы только громко и быстро. И соседи небольшого дворика на Молдаванке молчали, как миленькие, потому что скажи что-то начальнику Ильичёвского уголовного розыска. Как вы себе это представляете?
– Милейший, вы бы музыку потише?
– Шо?!!!
– Музычку потише, гражданин начальник!
– Говори громче, падла, ничего не чую! И вообще, я родился на улице Ленина, меня зарубает время от времени!
Такая у Людкиного папы была любимая присказка про улицу Ленина. Соседи не знали, где он родился, потому что в этой квартирке отродясь жила старшая медсестра урологического отделения десятой городской клинической больницы. Сперва с дедушкой-бабушкой и мамой-папой. Потом только с мамой-папой. Ещё немножко – только с мамой. А со второго курса медицинского училища и вовсе одна. Так что где товарищ мент родился, соседи не знали. А вот о том, что его таки зарубает время от времени, все были осведомлены. Не часто, но капитально. Потому никто ему ничего про «сделать потише» не говорил. Наоборот, все веселились и танцевали прямо во дворе.
В форме Людкин папа ходил крайне редко. А вот пистолет частенько домой притаскивал, хотя вроде как оружие положено оставлять на работе в сейфе. И тот пистолет частенько висел в коридоре на общей вешалке посреди детских курточек и женских пальто и плащей. Ну, не сам пистолет, конечно же, а пистолет в кобуре на ремне. Папа сперва снимал пиджак, а затем кобуру. И вешал когда кобуру на крючок, а сверху пиджак, а когда – пиджак, а сверху кобуру. А как ещё у мента на Молдаванке должен висеть пистолет? А ещё иногда у него в кармане пиджака были патроны. Или, как называла их Людка, пульки. Однажды Людка притащила в школу пульки, и они с подружками пошли в гости к однокласснику и там, у него на кухне, колотили по пулькам молотком. Пульки не взрывались, и одноклассник сказал, что надо бы устроить костёр и кидать пульки в костёр. Людка сильно загорелась этой идеей, но тут не вовремя с работы пришла мама одноклассника, потому что отпросилась из-за плохого самочувствия, и… И как-то сразу стала чувствовать себя очень хорошо. Потому что у неё хватило сил так заорать на всю честную компанию, а своего ещё и наотмашь хлестануть махровым полотенцем, что все сразу хором признались, откуда пульки, а Людка признавалась громче всех. Мама одноклассника с этими пульками вечером пришла к Людкиному папе, и тот где-то с полчаса громко орал одно-единственное слово:
