Вот и снится Люту, будто вынимает он Мстиславича из когтей у
змеища – три головы, будто растворяет каменные пещеры, выносит злато-серебро,
выводит под белы руки девицу – красу ненаглядную. И сидит на пиру одесную от
князя, и не слуга – брат Любим подаёт ему хмельную чашу, всю в самоцветных
каменьях. Пирует Лют, кладёт в рот румяное лебяжье крылышко, утирает с
подбородка мёд-пиво… А сам слушает, не зовёт ли князь, не шумит ли за дверьми
кто недобрый, не кричит ли во дворе рыжий петух. Срамота – продрать глаза позже
князя! Да ещё теперь!
Уезжали они из Барсучьего Леса в один день. Чурила с
дружиной, хан Кубрат, викинги на корабле. Было им по пути – речкой до впадения
в Рось-Булгу. А уж там, как засинеет впереди неоглядный вольный простор,
разойдутся их дороги. Одна на полдень, другая на полночь…
Поразмыслив, Халльгрим решил не обирать в этот раз и так
потрёпанного селения. Знал – меряне будут ему за это благодарны. Для лучшего
мира с финнами он даже отдал им часть добычи, взятой на синей лодье. Взамен
обрадованные барсучане натаскали ему полный корабль всякой снеди – мёда, ягод,
орехов, сушёного мяса и рыбы. Маловато было только зерна. Ну ничего – купят
где-нибудь. Или возьмут…
Злополучный Торгейр херсир всё ещё лежал на широкой палубе,
никак не подпуская к себе смерть. Поначалу он отказывался от еды, и только в
самый день отплытия Видга после долгих уговоров накормил его сладкими
мерянскими лепешками с малиной и молоком. Поев и утомившись, сын Гудмунда сразу
уснул, впервые спокойно за все эти дни. Рядом с ним сидело и лежало десятка
полтора такого же невезучего народа – своих и словен, кого достали в сече
ютские топоры. Сидел и Гудрёд Олавссон. Ему уже успели дать прозвище: Палёный.
Задремав, Торгейр как раз и пропустил то, о чём так долго
мечтал. Не увидел, как Бьёрн кормщик впервые двинул рукой дубовое правило. Не
слышал его команды, заставившей скрипучие блоки запеть все разом, одевая
новенькую мачту клетчатым, сине-белым ветрилом.
Люди смотрели на берег, вдруг быстро покатившийся мимо, на
Барсучий Лес, пропадавший за поворотом реки, на мерян, махавших с откоса…
Чурила, несмотря на раны, ехал берегом, вместе с ханом Кубратом. Когда же
пришла пора каждому поворачивать к своему дому, обменялись подарками: булгарин
дал князю звонкую саблю, пернатый шлем, лук и колчан. Взамен принял кольчугу,
тяжеленный меч и длинный крашеный щит. И поклялся – стоять за кременчан так же,
как те будут стоять за него. Поклялся голубой степью, плодородной землёй,
хмелем, веселящим сердце героя, табунами коней…
– А я, – сказал Чурила, положив, по обычаю, оружие
наземь, – клянусь секирой Перуна, бородой Волоса, молотом Сварога… будет у
тебя, хан, нужда, позовёшь – приду. И тебя стану ждать на подмогу.
Плеснула холодной волной, дохнула свежим предосенним ветром
славная Булга-Рось. Смыла следы копыт, разбежавшиеся в разные стороны…
Ещё в Барсучьем Лесу, вскоре после битвы, князь позаботился
о гонцах. В Беличью Падь полетела весть о победе и наказ мчать в Кременец новую
Радогостеву боярыню; в Медвежий Угол – слово о том, что князь-батюшка раздумал
заезжать за данью и велел мерянам везти её самим. И, конечно, домой – чтобы не
волновались: дружина возвращалась в город обходным путём, по реке.
Любо ехать по высокому берегу, дыша полной грудью, оглядывая
живой, полноводный простор, украшенный скалящимися на ветру гребешками да
пёстрым парусом корабля! Любо поднимать в заводях стаи откормившихся птиц,
тяжко ложащихся на крыло. И следить за безусыми отроками, без промаха, влёт
бьющими к завтраку уток. Любо знать – каждый новый день, да что, каждый шаг
коня несёт всё ближе к дому. К знакомому двору, к ступенчатому крылечку, к
скрипучему всходу…
Спешил князь, спешил по реке синий с белым носом корабль.
Там тоже скучали без жён и подруг. Скучали по накрытому столу в длинном, совсем
торсфиордском доме.
Один Торгейр никуда не спешил, твёрдо уверенный, что умрёт
тут же, как только его снесут на берег с корабля. Но до дому было ещё неблизко,
и ему становилось то хуже, то лучше. А когда он открывал глаза, то видел над
собой небо в разорванных облаках и чаек, вьющихся у паруса боевой лодьи…
– Никак раздумал умирать, Торгейр херсир? –
спросил его Халльгрим однажды вечером, когда половина людей уже спала,
закутавшись в одеяла.
Торгейр посмотрел на хёвдинга и чуть усмехнулся.
– Нам всем было бы больше радости, если бы ты
выжил, – продолжал Виглафссон. – Но только ты сам знаешь, что чаще
всего получается так, как это угодно Богам. Если ты умрёшь, этот драккар
повезёт тебя в Вальхаллу. А юты помогут тебе сойти на берег, когда вы туда
прибудете.
Торгейр встрепенулся.
– Лучше ты… Халли… отдай его Видге.
Ни тот, ни другой не заметили, как замер лежавший поблизости
сын хёвдинга. Халльгрим сказал:
– Я не настолько богат, чтобы раздаривать драккары
мальчишкам, которые ещё ничем особенным не прославились. Ходить на нём станешь
ты, и будет так, как я сказал.
Дыхание под одеялом возобновилось. Настанет утро, и Видгу не
позабавит даже большущая усатая рыбина, выловленная в реке. И в который раз он
повторит себе, что скоро – скорее, чем кое-кто думает, – у него будут свои
воины. И шрамы на всём теле, как у конунга, когда тот идёт мыться. И жена по
имени Смэрна. И корабль получше этого.
А Торгейр сказал ещё:
– Халли… я вот думаю… Ольгейр ярл придёт проследить за
ютами… – Говорить было очень больно, и он подбирал слова, чтобы сказать
всё, что хотел, возможно короче. – Ты ведь… на их корабле. Ты… смотри,
чтобы он тебя не принял за них…
Халльгрим поправил на нём одеяло и ушёл.
На другой день, в полдень, они увидели очень знакомую
снекку, стоявшую на якоре у другого берега реки. Разглядев клетчатый парус,
вагиры мигом снялись и пустились через Рось на вёслах. Боевая лодья неслась по
воде бесстрашно и быстро, и было видно, как неуютно стало двоим ютам и Гудрёду
Палёному. А у того, кто стоял на носу летевшего корабля, вился за плечами серый
плащ, так и вызывавший в памяти Белоозеро.
Вагиры готовились драться – там уже поблескивали шлемы и
лезвия вытащенных мечей. Должно быть, их несказанно удивил мирный знак,
поднятый над синей лодьей.
– Эй, Ольгейр ярл! – издалека долетел над водой
хриплый голос сына Ворона. – Спасибо, ярл, оставил мне с кем помериться
силой…
Снекка сразу сбавила ход, подошла и уже совсем незлобиво
закачалась подле драккара.
– Я вижу, что вороны Одина летят за тобой,
халейг, – прокричал с неё воевода Олег. – Я-то думал, это Горм
датчанин хочет драться со всадниками…
– Горма датчанина, – сказал Виглафссон, –
выкапывают из-под камней лесные медведи. А на берегу – это Торлейв конунг
Мстицлейвссон из Стейннборга.
Олег пригляделся и снял с головы шлем.
