Невесёлая дума тяжким облаком лежала у него на челе. Если и
не сложит он буйной седой головы в лихом бою, под славным кременецким
стягом, – быстро минет ещё пять, ну десять лет… и поселится в таких ещё
сильных руках противная старческая дрожь. А там и смертные сани подкатятся,
неслышные, по белому ли снегу, по зелёной ли траве…
И кому оставит он, Вышата, высокие хоромы, широкий двор,
всей жизнью накопленное богатство?
Не было у него на этой земле наследника. Продолжателя. Сына.
Трое звались, правда, Вышатичами, да что толку.
Вот и шагал из угла в угол, мерил ногами ложницу неудержимый
в сечах воин. Любим! Румяное яблочко, а внутри – червячок… Куда, старый,
смотрел? Что не брал с собой ни в поход, ни на зверя? Жалел, берёг? Кто Люта
берёг? То-то он, не Любим, и щит возит за князем, и копьё. Лют – сын настоящий,
сын – любому на зависть. Да только слова такого не знает – отец… а кто в том
виноват?
Вышата опёрся руками о стол и даже застонал, как от боли.
Тихо, больше про себя, чтобы не услыхал прикорнувший за дверью слуга. Да какое
от боли – это-то он бы вытерпел молча…
Одна была у него родная кровиночка, дочь, доченька…
Нежелана… Сам не понимал теперь боярин Вышата, как повернулся у него язык дать
ей, единственной, неласковое, недоброе имя… Ненаглядой звать бы её, лебёдушку,
Зарёной, Надёжей, Любавой…
Представил боярин смеющееся лицо дочери – и будто солнце
глянуло в душу. Да ненадолго. Скоро, скоро отыщется на его лебедь сизокрылый
орел – налетит неведомо откуда, скогтит, и поминай как звали. И останется он,
старый, один, совсем один…
Тихо, не разбудив спавшего раба, приоткрылась дверь – Вышата
и тот не услыхал и даже вздрогнул от неожиданности, – и в ложницу бочком
скользнула Нежелана.
– Звал, батюшко?
Она куталась в длинный шерстяной плащ, в котором ездила
верхом. Из-под плаща выглядывала вышитая рубаха, на щеках лежал сонный румянец.
– Не звал, – с привычной суровостью буркнул
Вышата.
Нежелана подошла к нему, снизу верх заглянула в глаза,
ласково потерлась щекой о его плечо.
– А я проснулась, показалось – зовёшь…
Повернувшись, боярин взял её за плечи, притянул к себе,
обнял, зарылся лицом в тёплые волосы. Нежелана обвила руками его шею, стала
гладить седые отцовские кудри.
– Ты не уходи, – попросил Вышата тихо. –
Посиди со мной, солнышко ты моё…
19
После возвращения из похода князя стали видеть в городе
редко. Что ни день – пропадал где-то вместе с варягом. То садились на коней и
ехали смотреть округу, а заодно тревожить в чаще птицу и зверя; а то уходили на
снекке далеко на великую реку и встречали там солнце, пробуждавшееся в тумане…
Олег расспрашивал обо всём, и Чурила рассказывал – прятать
было нечего. Почему-то воеводу особенно интересовали меряне: и кто такие, и как
живут, и почему раньше давали дань булгарам, и как Чурила переманил под свою
руку Барсучий Лес.
А вечером юная княгиня гордо разворачивала перед ними свои
грамоты, и князь улыбался, слушая, как она читала любопытному гостю, откуда
пошёл славный город Кременец и кто издавна в нём сидел…
Олег слушал с величайшей охотой. А потом принимался говорить
сам, и тут вдруг оказывалось, что и к ним на море Варяжское приходили когда-то
трое братьев, не менее славных, чем кременецкие пращуры… И тут уже Звениславка
хваталась за бересту и костяное писало, и Чурила, не первый год потихоньку над
нею смеявшийся, щурил глаза, и шрам на его лице разглаживался, пропадал.
Он смотрел на жену, прилежно выводившую буквы. Слушал
вполуха и всё представлял, как она будет качать вот на этих руках маленького
пискливого сына… или дочь…
Старый Мстислав из дому выползал по-прежнему нечасто. Но всё
творившееся в городе и вокруг знал получше любого здорового. Усевшись на
солнышке, князь подолгу наблюдал за вагирами, поселёнными у него в Новом дворе.
Слушал, как они говорили между собой на своём языке, столь родном словенскому и
всё-таки чужом. Как, поминая Олега, опять уехавшего куда-то с Чурилой,
неизменно прибавляли: храни его Святовит…
Бог этот, Святовит, жил далеко, на острове посреди
Варяжского моря, в священном граде Арконе. И туда, к руянам, рассказывали,
съезжалось молиться всё варяжское побережье. Не один месяц пришлось бы человеку
ехать туда из Кременца, но Боги – не люди: без помех протягивают руку над сушей
ли, над морем… Или не сидел в Ладоге Рюрик, и не сновали по озёрам и рекам
проворные снекки, и не становилось их, что ни год, всё больше?
– Хочу в другой ваш город сходить, – сказал
однажды Чуриле Олег. – В Круглицу. С Радимом Радонежичем познакомиться
хочу, посмотреть, что за муж такой буйный да гордый. Не осерчаешь?
Чурила сердиться не стал, только предупредил:
– Поедешь – доглядывай. Соседушка наш того… и вилами
приветить может.
А едва закрылись за Олегом городские ворота – молодого князя
призвал к себе отец.
Стоял тёплый вечер: бабьим летом звали это погожее время,
когда серый плащ осени ещё раз, напоследок, показывал цветной испод… Щурясь
против солнца, Мстислав смотрел на сына, шагавшего через двор. Ресницы дробили
свет, и по временам старому блазнилось, будто рядом с Чурилой шли статные,
широкоплечие братья – Мстислав, Ингорь, Славута, Стемид… Но стоило раскрыть глаза
пошире, и сыновья исчезали.
Отец сидел в деревянном кресле, вытащенном для него из дому.
Чурила опустился у его ног на тёплую землю.
– Звал, отче?
Мстислав помолчал, не торопясь начинать разговор. Не зря,
должно, вспоминались рано ушедшие сыновья… Показалось вдруг – не Чурила сидел
возле ног, а весь Кременец светлыми глазами смотрел на своего старого князя,
ожидая, что-то он ему скажет…
– Сыне, – положил он руку на вихрастую
черноволосую голову. – Не первый день, как ты вернулся, а дома не видать.
Люди говорят, братом стал тебе Олег. О чём беседуете с ним?
– Ни о чём, отец, – улыбнулся Чурила. И
по-булгарски поджал ноги, устраиваясь поудобнее. – Гость он у меня.
Мстислав легонько стукнул его по затылку, а после сложил
руки на своём костыле и, расправив усы, опустил на руки подбородок. Так в былые
годы опирал его на меч, слушая своих бояр.
– Молод ты, – проговорил погодя. – Того не
разумеешь, что неспроста Рюриков муж приехал сюда к нам.
Сын повторил упрямо:
– Отче, гость он у меня. На Рось же за данами прибежал.
А до Рюрика мне дела нету.
– Зато Рюрику, знать, до тебя есть, – сказал
Мстислав сурово. – Олегу ты, может, и друг, да зачем, думаешь, он в
Круглицу ныне поехал? Тоже ведь вызнаёт, как ты тогда у мери, – где тут
побогаче живут!
Холодом повеяло от этих слов на молодого князя… По-новому
крутанулись перед внутренним оком все прошедшие дни: и мерянский поход, и бой с
ютами, и любопытные Олеговы расспросы… а ну не ошибся премудрый отец – и
посулит ему вагир свою дружбу и помощь, посулит за пушистые куны, за звонкое
серебро?
