– Что смотришь, иди, – сказал молодой.
Улеб не спеша наклонился подтянуть завязки кожаных, красиво
вырезанных поршней. А потом так же неторопливо зашагал впереди воинов, в
Верхний конец, мимо хором боярина Вышаты, к Новому княжескому двору. Люди
выглядывали из-за заборов. Мало не весь город выскакивал из калиток, шёл
следом. Ни дать ни взять, на вече.
В самом же Новом дворе было ещё малолюдно. Не князьям ждать,
пока приведут судимого, – пусть-ка сам постоит на утреннем солнышке,
посмотрит на него, может, в самый последний раз, да и добрым людям даст на себя
посмотреть…
И не было у Улеба родни, что с мечами пришла бы посмотреть,
по чести ли вершился над ним суд. А в случае чего встала бы за сородича,
оспаривая неправый приговор, отстаивая истину в единоборстве… Один Людота.
Тот-то пришёл раньше всех, да толку… Улеб, вступив во двор, увидел его сразу.
Коротко глянул на него кругличанин, почему-то виновато покраснел и отвернулся,
моргая. Ну что же, спасибо и на том… Улеб разгладил пятёрней бороду и встал
посреди двора.
Ждали князей. Седоголовые деды припоминали давнишнее.
Молодые грызли орехи, сплёвывая под ноги шелуху. Парни, похваляясь силой,
пальцами давили скорлупки, угощали ядрышками девчат. Те переглядывались, кидали
с плечика на плечико тугие косы. Вертелась под ногами ребятня, которой,
конечно, тоже до всего было дело.
Впрочем, говорить было особо не о чём. Совсем другое дело,
если бы у кого пропало добро или, сказать, того же Олега сыскали бы уже
холодного, а рядом невесть чьи следы… Тут, глядишь, и раскалили бы железо или
вынесли горшок с кипятком и живо разобрались бы, кто прав, кто виноват. А то –
дали бы тяжущимся по мечу и велели бы, согласно прадедовскому обычаю, решать
дело самим…
Пришли на суд и урмане. В городе на них смотрели уже как на
своих: потеснились, дали место, угостили орехами. Видга с непривычки о первый
же орех намял пальцы, но ничего, совладал. Скегги попробовал тоже, не осилил,
но и не опечалился – сунул в рот и разгрыз.
– А у вас как судят? – спросила Скегги бойкая
ровесница, дочь одноглазого ярла. Юный скальд сперва смутился, польщённый
необыкновенным вниманием, потом ответил:
– У нас судят редко…
– Как так? – подняла брови боярышня. Пришлось
объяснять:
– Это у вас конунга позовут, он и выйдет из дому. А у
нас он большей частью где-нибудь далеко и сражается, да и судит обычно только
своих врагов, когда берёт их в плен… Так что люди сами решают дела… а кто не
может справиться с обидчиком, тот жалуется на тинге, но так бывает редко. Вот
наш Халльгрим хёвдинг…
Видга слушал с завистью: Скегги болтал по-гардски как на
своём родном. Дочь Радогостя хотела спросить о чём-то ещё, но не успела. Во
двор вышли вагиры. Эти все были оружны, и их, а особенно Олега с его
перевязанной рукой, встретил сдержанный гул. Воины, караулившие Улеба,
приметили, как ладожанин напрягся, точно перед прыжком, и на всякий случай подступили
поближе. Но Улеб не двинулся. Только сцепил пальцы за спиной – и будто
закаменел…
После варягов, более не медля, появились князья.
Помогая себе костылем, опираясь на сильную руку сына,
степенно прошествовал старый Мстислав. Приблизился к деревянному креслу и сел,
и когда, распрямив спину, зорко оглядел разом притихшее подворье, стало видно,
каков был в молодости этот князь… Чурила стоял рядом с отцом, и отличались они
друг от друга по большей части тем, что один был сед и согбен, а другой чёрен и
прям, точно кондовая сосна.
Вышли и обе княгини и сели на скамейку чуть поодаль от
мужей. Бок о бок – всем на удивление.
Тут стало очень тихо. Неугомонная молодежь и та попрятала
свои орехи, убрала с лиц улыбки.
– Слушай, господине славный Кременец, – выждав
немного, проговорил старый Мстислав. Отчётлив и громок был его голос, и люди
притихли ещё больше, и даже Улеб, стоявший гордо, и тот не выдержал, провёл
языком по губам. – Жестокую обиду тебе нанесли, – продолжал
князь. – Виданное ли дело – гостя тронуть! Одно добро, что собака та не
нашего рода, не кременецкого… Отвечай, господине, каким судом его судить!
Народ зашевелился, но все голоса покрыл, точно трубой,
Радогость.
– А что его судить, холопа! – сказал одноглазый
воин. – В куль да в воду, как у мерян!
Улеб вздрогнул, а Чурила поднял руку:
– Ты погоди с холопом, боярин… – И обратился к
ладожанину: – Ты, я слыхал, вчера ещё рабом был, да успел выкупиться у жены
моей… За холопа, глядишь, хозяйка бы словечко замолвила, а то и виру заплатила,
какую надо… Помнишь ли, что здесь ты изгой, ни мира у тебя, ни родни? Так как с
тебя спрашивать?
Улеб крикнул яростно и хрипло:
– Как с вольного!
Звениславка сидела ни жива ни мертва, словно это не Улеба, а
саму её выставили на погляд и посрамление. Смотрела, низко опустив голову, на
носки своих башмачков. Не хотела видеть ни Улеба – за глупость его, за
безумство, – ни Чурилу, хотя тот-то и был виновен только в том, что взяли
люди да поставили его над собой князем…
Добронега что-то говорила ей – она не слыхала. Только и
чувствовала, как жала ей руку Нежелана, сидевшая рядом.
– Дозвольте слово молвить, добрые люди! – сказал
между тем стеклу кузнец. – Выслушайте, казнить потом станете. То правда,
не вашего я рода, только всего, что, как вы, словенин…
Князья слушали напряжённо. Мстислав – уже провидя мыслью
весь его рассказ и торопясь услышать, как ответит Олег. Чурила – угрюмо… Хоть и
взяла с него жена святое княжеское слово, что постарается он спасти строптивого
ладожанина… только ведь не из любой паутины выпутаешь человека, а тем паче если
он сам себе её усердно плетёт.
Улеб же продолжал:
– Из Ладоги я, люди! И ныне бы там жил, добра наживал…
кабы не эти! – Взъерошенная борода указала на вагиров. – Сглупу
позвали их оборонить нас от свеев! Ихнего народу ведь у нас от веку жило… люди
как люди… А Рюрик-князь с дружиной, с зипунниками своими, как наехал… Меня, пёс
варяжский, за честные слова свеям же продал! Спасибо княгине вашей, Звениславе
Малковне, мимо ехала, купила у них… – Он повернулся к Звениславке, отвесил
низкий поклон, ни разу так не кланялся в холопстве. И заговорил снова,
торопясь, глотая слова, – пока не перебили: – То я про князя, про Рюрика,
Олег же – пёс его верный! А где пёс, там и хозяин ждать не заставит! Ныне
гость, да навек бы не загостился! Слезами умоешься, господине Кременец,
попомнишь Улеба! Тогда и решишь, обиду я тебе чинил или беду отвести хотел! А
коли лжу говорю, бери меч, воевода, при всех посмотрим, у кого правда на языке!
Люди забыли дышать: неожиданно великое дело решалось у них
перед глазами. Всего Кременца внезапно коснулось оно – и предков в курганах, и
любопытных детишек, и тех, кто вовсе ещё не был рождён… Даждьбог и тот,
казалось, остановился на небе, и лёгкие тени от необъятных сил, что поднялись
вдруг за спинами споривших…
