Тот тоже не спал. Ему, слепому, больше не нужен был свет. Но
лежать в темноте казалось слишком уж неуютно; и потрескивал у постели трёхрогий
светец, с шипением ронявший угольки в плошку с водой…
Чурила, охотник, подобрался к двери бесшумно. Но Радим точно
почуял. Вынырнула из-под одеяла, протянулась рука. Метнулась по стене тень.
– Кто здесь?
– Я пришёл, – отозвался Чурила. Сел возле больного
и усмехнулся: – А что, князь, решил, душить тебя идут впотьмах?
Радим промолчал.
– Что не спишь? – спросил кременецкий
князь. – Устал, поди. А утро, сам знаешь, мудренее.
Радим беспокойно шевельнулся, ощупью нашёл его колено,
положил на него руку.
– Уснул бы, да не всякую думу заспишь… Без зубов
грызёт. Спрашиваю себя, Мстиславич… Вот если бы не я тебя, а ты меня тогда…
плёткой… А потом ко мне же притёк… Мстиславич… Помоги сесть!
Чурила обнял его, усадил. Жёсткий кашель согнул Радима
дугой, затряс, отнимая последние силы. Обратно на подушку Чурила опустил его
изнеможённого, взмокшего. Бережно укрыл. Радим с трудом переводил дух.
– А я вот думаю, – сказал ему Чурила. – Если
бы меня уходили, как тебя. Пошёл бы я к тебе или нет?
– Умру я, – проговорил Радим тихо, как о деле
решённом. – Сам виноват, сам расхлебаю. Один я на свете… У тебя же, ведаю,
сын скоро будет. Дружине велю… пусть в Круглице посадят… Чтобы никогда боле…
Слышишь ли?
– Я тебе умру, – сказал Чурила. – Спи, Радко,
сон лечит. После говорить станем, окрепни сперва.
Потом он вышел за дверь… и тут же не услышал, больше
почувствовал чьё-то присутствие рядом с собой в темноте!
Счастье неведомого татя, что Чурила не был оружен. Метнулась
во мрак железная княжеская рука. И сцапала змеившуюся, убегавшую девичью косу.
– Ого! – сказал он и потащил косу к себе,
наматывая на кулак. На том конце ойкнуло, и князь выволок в полосу света
упиравшуюся девушку.
– Попалась рыбка, да, смотри, золотая! – сказал
он, узнав Нежелану. – Тебя кто сюда пустил, поляница? Лют? С Люта утром
спрошу, а тебе сейчас рубаху-то подыму да ремнём…
– Что там, Чурило? – позвал из ложницы Радим.
Услыхав его голос, Нежелана вдруг с отчаянной силой рванулась из рук – князь
едва увернулся, не то укусила бы, – кинулась в дверь и пала на колени
подле Радима.
– Я, княже! – в голос заплакала бесстрашная
Вышатична. – Не гони! Жить останешься, служить тебе буду, а умрёшь, на
костёр за тобою взойду… только не гони…
Радим повернул голову, слепыми пальцами нашарил девичье
плечо.
– Да ты кто, милая?
Чурила смотрел на них, прислонившись к двери…
Когда под утро в ворота стал ломиться Вышата Добрынич, к
нему вышли и князь, и молодая княгиня.
– Куда дочку дел? – ярым вепрем заревел старый
боярин. И схватился за меч: – Мало тебе, сыновей я лишился, последнее
отымаешь?!
– Не кричи, Добрынич! – сдвинул чёрные брови
Чурила. – Здесь она. И живёхонька, пойдём, покажу!
Звениславка пошла рядом с мужем, пряча под широким плащом
своё ночное убранство. Вышатины молодцы с факелами, с оружием остались у ворот.
Княжеские ощетинили против них копья.
– Загляни, жена… – велел Чурила, когда они
приблизились к ложнице. – А ты, боярин, помолчи!
Звениславка сунула голову в дверь и кивнула, приложив палец
к губам. Вышата нетерпеливо двинулся вперёд.
Дочь его Нежелана сидела около израненного князя, и тот
спал, дыша очень спокойно… Увидя отца, Нежелана так и блеснула глазами. Словно
готовилась защищать любимого даже от него…
Отвернулся боярин, тяжело прилег спиной к ободверине. Закрыл
глаза, застонал…
– Что плачешь, боярин? – спросил Чурила
вполголоса. – Княгиней дочка будет, не ты ли того хотел?
7
Светлая Богиня Жива побеждала злую ведьму Морану. По ночам
зима ещё торжествовала; ещё заращивала льдом и инеем прорехи, что наносили ей в
дневных сражениях сияющие солнечные мечи. Но всё глубже ложились синие
проталины, и тяжёлые войлочные облака постепенно освобождали небо. И небо
поднималось всё выше – вверх, вверх, чистое, ясное, готовое наполниться ликующим
пением птиц…
– Что невесел, Виглавич? – спросил Халльгрима
Чурила, когда они однажды вместе ехали из Круглицы домой.
Халльгриму дорого обошлась минувшая зима. Суровое лицо
осунулось ещё больше, по щекам, сверху вниз, легли угрюмые складки. На висках и
в усах проглянула седина. Он сказал:
– Скоро птицы полетят к северу, конунг.
Его халейгов поедом ела тоска.
Старый Олав осматривал корабли, готовя их к тому дню, когда
должна была вскрыться река. И говорил сыновьям:
– Они привыкли к морю, дети. Я думаю, им тоже снится
морской прибой.
Люди всё чаще смотрели на север. И ждали весны с непонятной
тревогой. Как будто ей предстояло что-то переменить…
Видга-Витенег был теперь в младшей княжеской дружине за
своего. Не всем нравилась его нелюдимость и невмерная – не по летам, не по
заслугам! – гордость. Но в ратной науке ему среди отроков ровни было
немного. Видгу в дружине начали уважать.
В Урманском конце он с того самого дня не появлялся ни разу.
И, как мог, избегал его обитателей. Выздоровевший Скегги ходил туда несколько
раз, но Видга не спрашивал, что новенького. Даже о том, что Торгейр сын
Гудмунда взял в жёны Любомиру, а приданое невесте справил сам конунг, –
Видга выслушал равнодушно…
Однажды, когда он чистил своего коня, на княжеский двор
явился Бьёрн Олавссон. Молодой кормщик разыскал отрока Чекленера и заговорил с
ним, и Видга, стоявший поблизости, слышал каждое слово. Бьёрн похвалил и
погладил лошадь отрока, спросил, не болела ли у Чекленера когда-то раненная
голова, потом пожаловался, что поскользнулся на льду, когда переходил реку, и
промочил ноги. Совсем уже собрался уходить и напоследок обронил как бы
невзначай:
– А что, скажи, мерянин, здорова ли твоя сестрёнка
Цылтий? Я помню, вы с ней были похожи…
Чекленер ответил весело:
– Дома говорили, нам с ней надо было родиться двоими
братьями.
– Я к тому, – сказал Бьёрн, – что у Сигурда
уже двое парней, а я всё не женюсь. Послушай, отдашь ли ты мне сестру?
Мерянин почесал льняной затылок и посоветовал Бьёрну
спросить её саму, он, мол, не собирался её принуждать. Бьёрн ушёл очень
довольный. Можно было не сомневаться, что скоро на той стороне реки примутся
готовить ещё одно торжество.
Булгарин Органа с двумя товарищами, Шилки и Талутом, жил у
князя в великой чести. Хану Кубрату сразу послали весть о возвращении родича,
но торопиться домой Органа не стал. Беглому заложнику было о чём порассказать
союзным князьям, и те слушали жадно.
