И речь старого Булана, не в пример беседам хазарских послов,
оказалась коротка.
Хану Кубрату нужна была помощь.
Видать, царь хазарский не надеялся более приманить или
примучить словен… Да и жили они от него мало не вдвое дальше булгар. И не
словенин – заложник Органа сбежал восвояси. Вот и двинулось на Кубрата великое
войско. Частью хазарское, частью наёмное. Шли в нём и печенеги-кангары, опять
подкочевавшие с востока. Не отправь их хакан походом – точно принялись бы
грабить самих хазар… Обещанное золото не надолго превратило их в друзей. Шёл отряд
барсилов – южных соседей и родичей хазар. И даже аль-арсиев, царских любимцев,
не обошли стороной сборы и поход.
А вели всю эту силу старые знакомцы кременчан: Алп-Тархан и
царевич Мохо. Имя шада Булан выговорил на словенский лад:
– Князь Муха.
Этих двоих разгневанный хан отправил заглаживать ошибки
зимы.
Речь Булана была речью воина, подробной и точной. И без
ненужных слов. И пока он говорил, его глаза подмечали на лицах каждую тень.
– Мой родич хан, – сказал Булан, – ждёт от
вас ответа, великие и славные ханы. Я кончил.
Словене остались одни…
Поднялся Чурила – левое веко низко опустилось на глаз:
– Что сдумаем, братие? Я так мыслю: помочь надо Кудряю
Алмушевичу…
Радим наклонил голову:
– Я с тобой, Мстиславич.
Старый князь промолчал.
Бояре разноголосо загудели.
Круглица единой рукою желала встать за Кубрата – не столько
за него, сколько против хазар. Халейги пока помалкивали, а кременчане
разделились.
Стукнул палкой, поднялся боярин Вышата! Другие примолкли:
что-то скажет…
Чурила же сразу понял – вновь поперёк дороги ему встанет
старый Добрынич. Суровый лик Вышаты от гнева был красен. Не вспоминал старик ни
о сыне, удравшем с хазарами, ни о дочери – невесте Радима, ими искалеченного.
Склонил седую голову, словно бык-рогач в осеннем бою. И почти прокричал:
– Уже, князь, к тому приучил, что урман своих сажаешь
выше верных бояр! А теперь ещё с булгарином побрататься хочешь? Два раза с ним
поохотился, а мы уже и головы за него клади? Воев выставляй, одевай-корми? Сам
иди, коли дома с Виглавичами не сидится! А мы погодим, у нас головы не болят! А
забыл, кто князем тебя сделал, так можем и путь показать!
И затопали, замахали кулаками подле Вышаты его дружки-бояре
из Верхнего конца:
– Быть по сему! Не любо нам! Не пойдём!
Все те, что и допрежь того перечили князю и в малом, и в
большом. И плели невесть что о молодой княгине, о жизни её в чужой стране…
Халльгрим хорошо знал, что следует делать, когда тебя
оскорбляют. Вот так, прилюдно, да ещё на дружинном совете! Он покосился на
Хельги. Тот сидел неподвижно, сложив руки на топоре, и смотрел на Вестейна.
Хельги выглядел спокойным. Но пройдёт два-три дня, и он вызовет ярла на
хольмганг. И навряд ли сам конунг сумеет ему помешать.
Халльгрим отвернулся, глянул в резное окошко. У судьбы
предначертания были иные. Ей, судьбе, нет дела до людских ссор и свар. Поход
состоится – Вестейну ярлу против конунга не потянуть. И он, Халльгрим, пойдёт
за Торлейвом Мстицлейвссоном туда, куда тот поведёт. Будет либо смерть, либо
добыча и слава. Но Торсфиорда ему в это лето уже не видать.
Халльгрим смотрел в окошко и видел в прозрачном солнечном
небе тяжёлые зимние облака.
Чурила Мстиславич повернулся к боярам, и могучий голос легко
взмыл над бешеной руганью, которой что было мочи осыпали друг друга лучшие
мужи:
– А ну тихо!
И не было заметно, чтобы он покраснел или побледнел. Лишь
рубец на лице сделался мёртвенно-синим, да левый глаз закрылся окончательно.
Точно целился князь!
По человечку умолк под этим взглядом Верхний конец… А у
Радима по старой памяти легонько, совсем легонько закололо в спине…
– Не вы меня на стол сажали, – уже в тишине
обратился Чурила к Вышате и его кончанам. – Не вам и гнать. Один надо мной
господин есть – Господин Кременец!
Ратибор и Радогость, двое друзей, первыми подошли к своему
вождю и встали у него за плечами. Глядя на них, потянулись другие. Поднялись
трое Виглафссонов и Торгейр Левша, Вячко, Доможир…
Чурила продолжал:
– Господину Кременцу и отвечу, не вам. А его с толку
собьёте… вином ли заморским, серебром ли хазарским! Дружина моя при мне ещё! И
за мной поскачет, бояре, не за вами! А и поскачет, бояре, да по ваши премудрые
головы…
Мгновение он помолчал, будто испытывая, не перебьёт ли кто.
Но даже Вышата на сей раз встрять не посмел. Князь продолжал по-прежнему
негромко, но слышно было всем:
– Кудряй нам друг верный. Что с того, что дружбу ту нам
первыми показать. Хватит друг от друга за стенами хорониться, кабы кто не
обманул! Круглицкие вон досиделись, больше не хотят!.. Завтра на подмогу хану
кликну и Госпожу Круглицу, и Господин Кременец. А ныне видеть вас боле не хочу!
Дружина молча стояла у него за спиной – вся младшая и
половина старшей. Хельги смотрел на конунга и впервые был готов идти с ним куда
бы он ни позвал. Он будет драться за Торлейва Мстицлейвссона в великом походе,
который тот затевал. А поединок с ярлом подождёт. Накануне большого дела стоит
ли пачкать топор из-за ерунды?
12
На другой день, едва начало светать, как в небе над
Кременцом пробудился и запричитал, заметался тревожный голос вечевого била. Из
калиток выскочили нечёсаные кременчане, наспех прибранные жёнки. О булгарах, о
сшибке князя с боярином Вышатой знали в каждом дворе…
Голос кленового била звал всех в одно место – на княжеский
Новый двор. Но мог ли он, назначенный принимать десяток-другой, ну, третий
нарочитых мужей, уместить всю громаду Господина Кременца? Кто-то первым махнул
рукою в сторону городских ворот: айда на волю, к дубу. Потом вышел молодой
князь. Перемигнулся с дружиной. Да и двинулся на забрало, возглавив мятущуюся,
говорливую людскую реку.
С того берега Медведицы, посвечивая факелами в редевшей
темноте, подходил на лодках Урманский конец. Когда все направились к священному
холму, стала видна, а того больше – слышна многоголовая, многорукая толпа,
спешившая с круглицкой стороны. Радим, отбывший туда накануне, возглавлял
своих. Боярин Доможир вёл княжеского коня под уздцы.
Двуглавое дерево сумрачно шелестело тёмной листвой… На
нижних ветвях трепетали цветные лоскутья, покачивались нитки бус. Крекноватое
тело дуба щерилось вросшими клыками вепрей. Уходили в утреннее небо два могучих
ствола, две не кланявшиеся бурям вершины. И там, на просторе, раскидывали
необъятную сень.
Двери святилища, нечасто отворявшиеся в обычные дни, были
ныне распахнуты настежь. Белели черепа скота и зверей, венчавшие частокол.
Горели в восьми ямах никогда не угасавшие костры. А за кострами виднелся
бревенчатый Даждьбогов дом, отстроенный наново после хазарского святотатства…
Бежали по стенам деревянные звери, вились невиданные цветы. В семи огнях калили
мастера-резчики свои острые ножи, на утренних росах, на собственных слёзах и
крови замешивали яркие краски… Вот и не брали их ни солнце, ни ветры, ни дожди,
ни снега!
