– С кем я, – отрезал Чурила, – то дело моё!
Ты, пёс, отвечай, почто на воеводу моего бросался?
Вредоумный отозвался:
– Не пёс я… человек!
Дорожки слёз блестели на грязном лице.
– Третьяком кличут меня, новогородцем… Али не признал,
господине?
Чурила шагнул к нему, взял за плечи, поднял.
– Не серчай, Мстиславич, – судорожно уцепившись за
его локти, продолжал Третьяк. – Видеть мне их тяжко… Урман тех пять лодий
по реке снизу идёт. С хазарами вместе. Кораблик мой взяли… ватажников срубили…
Его глаза снова дико расширились, он затряс головой, закусил
зубами пальцы…
Халльгрим слушал его бесстрастно.
Снизу, от кораблей, подошли на шум Хельги и Торгейр.
– Не серчай, княже, – справившись с собой,
проговорил купец. – Сынков они моих двух… маленьких… а жену…
Халльгрим вкратце поведал брату о случившемся. Хельги
потребовал:
– Пусть расскажет подробнее, что за люди.
– Расскажи, Третьяк Рогович, – попросил
князь. – То мои мужи, верные.
Третьяк старательно обходил халейгов глазами. Боялся не их –
себя самого. Он тихо ответил:
– И те такие же… И сами, и корабли их… Красивые
корабли… А паруса полосатые с синими поперечинами наверху…
Двое Виглафссонов одновременно повернулись к Торгейру. А
тот, вздрогнув, шагнул вперёд:
– Как ты сказал?
От этого голоса новогородец вжал голову в плечи. Пальцы
окостенело скрючились наподобие когтей. И когда он всё-таки поднял глаза, то не
молодой калека-урманин стоял перед ним, а тот, другой, похожий на него, как
отец на родного сына… и не в рубахе со словенским вышитым узором – в кожаном
панцире с золочёными чешуями, в шлеме, с обагрённым мечом в руке…
Так он ничего им и не ответил. Торгейр же долго молчал,
потом подошёл к Чуриле. Тот сам двинулся навстречу, поняв, что что-то
случилось. Торгейр проговорил:
– Надо бы мне, конунг, сказать тебе кое о чём. Не
поручусь, но очень похоже, что в войске, с которым мы будем сражаться, идут
люди моего отца.
17
По дороге Хельги купил себе рабыню.
Славянка родом, она боялась его отчаянно. Был ли он с нею
ласков, этого никто не знал. Правда, все видели дорогие застёжки, которые он ей
подарил. Она редко отходила далеко от его палатки. Хельги звал её Крака, то
есть Ворона. Её настоящего имени он скорее всего не знал.
– Мне некогда было разглядывать твою девчонку, –
сказал ему Халльгрим. – Однако я слыхал, будто она похожа лицом на
конунгову жену. И будто именно за это ты её купил!
Он сказал истинную правду, и Хельги немедленно ощетинился:
– Мне нет дела до жён Торлейва конунга, а ему до моих!
– Дело твоё, – пожал плечами Халльгрим. – Но
только я на твоём месте был бы больше склонен думать о том, что ему понравится,
а что нет.
Хельги на это ответил, что ему было всё равно.
– Если меня убьют, конунг волен вспоминать либо мою
секиру, либо мою Краку, это уж как ему будет угодно!
Его слова наверняка достигли ушей князя и наверняка ему не
понравились.
Но Чурила умел держать досаду при себе. Впрочем, этим двоим
всегда было уютнее порознь, чем вместе…
Опытный Кубрат хорошо знал: рать нападающая всегда теряет
больше той, что стоит в обороне. И потому, хоть и велико было искушение первому
налететь на хазар, он ему не поддался. Отсюда он двинется, только если Мохо не
решится ударить его прямо в чело!
Ибо у Кубрата не было наёмного войска, чья гибель никогда
особенно не печалит. Были лишь те, кого он называл – мои братья…
А недруг подошёл уже совсем близко.
И случилось так, что Сигурду сыну Олава выпало узнать об
этом раньше других. Вечно с ним, с Сигурдом, что-то приключалось!
Всего-то пошёл перед сном выкупаться в реке, подёрнутой
парным, тёплым туманом… И едва потянул через голову рубашку, как сквозь эту
рубашку чужие жилистые руки сдавили ему горло, да так, что и крикнуть не сумел.
Задыхаясь, он попытался отбиться, но куда… разлилась перед глазами, затопила
густая чёрная тьма.
Очнулся Сигурд от боли. Приложили к голому плечу горячую
головню!.. Очнулся, но ничего не увидел. На голове плотно сидел душный
матерчатый мешок. Только услышал голоса да ещё смех, обидный смех. Рванулся – и
заскрипел зубами, ощутив на руках и ногах крепкие путы.
…Потом его долго везли куда-то, бросив, как тюк, поперёк
седла. Солнце палило немилосердно. Конский пот разъедал беззащитное тело, роями
садились кусачие твари… Вскоре для Сигурда уже не существовало ни бегства, ни
смерти, ни даже сознания беды, в которую попал. Время остановилось: только
мерные шаги коня, да толчки кровавого тумана в глазах, да приступ за приступом
мучительной дурноты…
Он так и не мог потом ответить, день или десять дней длился
этот путь.
Однако в конце концов Сигурду развязали ноги, сняли мешок и
даже облили водой. Настоящей, прохладной, свежей водой.
Сознание понемногу прояснилось…
Он лежал на берегу реки, под склонившимся деревом, и
утреннее солнце светило сквозь ветви. А вокруг стояло десятка два воинов
конунга хазар. Смуглые, темноволосые, одетые кто в яркий халат, кто в
засаленную овчинную безрукавку на голое тело. Все они глядели на Сигурда и от
души хохотали. Чуть поодаль охлябь сидел на мокром коне бронзовокожий юноша,
гибкий, как кошка. Капли воды искрились на его теле. И он тоже смеялся.
Когда Сигурда толкнули носком сапога, он поднялся и сам
удивился тому, что не упал. Его легонько кольнули в спину копьём: шагай… Сигурд
повернулся и что было силы ударил хазарина головой в живот.
Он был уверен, что с ним расправятся тут же, на берегу. Но
не угадал. Избитого, его поволокли дальше. Мохо-шад желал поговорить с языком
без промедления.
Царевич сидел на пятнистой шкуре барса, поджав под себя ноги.
В руке он держал чашу с каким-то напитком. Сигурд едва заставил себя оторвать
от неё глаза. Он лишь тут понял, какая жажда сжигала его нутро.
Алп-Тархан сидел тут же, откинувшись на подушки.
– Пусть моего гостя развяжут, – сказал Мохо.
Пушистые белые перья колыхались на его шапке. – И пусть ему нальют вина из
моих бурдюков…
Толмач перевел.
– Благодарю, – ответил Сигурд тоже по-словенски. И
собственный рот показался ему шершавым и жёстким, как еловая кора. Он провёл
языком по разбитым губам и усмехнулся: – Если я надумаю звать тебя в гости,
конунгов родич, я приглашу тебя так же…
