Помощница Смерти взбалтывала пахучее снадобье. Здесь, на
этом берегу, ей больше подошло бы прозвище Помощница Жизни. Потому что бегущая
кровь сама собой унималась под её взглядом. И многим виделись в её властных
глазах ласковые глаза матери, оставшейся так далеко!
Славного Булана привезли на хазарской лошади двое вагиров.
Уже отмеченный нездешней печатью, он всё же открыл глаза, чтобы спросить:
– К кому нынче милостиво вечное небо?
Торсфиордец, нянчивший поблизости перебитую руку, не понял
ни слова, но на всякий случай ответил:
– Твой конунг удачлив.
Ни тот, ни другой не знали языка. Но Булан медленно
проговорил:
– Я доволен. Теперь я умру.
Дыхание в последний раз шевельнуло его усы. Не было счёта
врагам, которых он победил.
Сгниет роскошная паволока, уступит медленной ржавчине
закалённая сталь, рассыплется в прах благородно сверкающее серебро… И останется
нетленным только одно.
Слава.
Добрая или худая.
Смотря что сумеешь посеять в памяти тех, кто тебя знал.
А вымрут, кому следовало бы помнить, – останется след,
начертанный тобой на теле земли. И кто-нибудь засеет хлебное поле, которое ты
расчистил от бурелома и камней. Или наколет доверчивую босую ногу о железный
шип, затаившийся в траве-мураве…
Но воину кажется самым достойным, если далёкий внук снимет с
сохи обрывок пробитой кольчуги – и поймёт, что пра-пра-прадед умер, не
отступив.
Немилосердное солнце до предела иссушило поле и лес. Недаром
словене опасались пожара! Когда остатки хазар, уходя, подожгли за собою траву,
дымное пламя вскинулось обильно и высоко. Но и без того хазар никто не
преследовал. Не было сил. Куда там для погони, даже для того, чтобы толком
обрадоваться… Разве вот только подобрать раненых, которым грозил огонь! Но
пожар, по счастью, уходил стороной.
Кто – на заморённом, шатающемся коне, кто – уцепившись за
дружеское плечо, люди брели к реке… Умыть в живой воде лицо, спёкшееся под
коркой пыли и кровавого пота. Влить жадный глоток в горло, ороговевшее от крика
и жары.
Пришёл на берег, со стоном стянул порубленную кольчугу
воевода Олег. Приехал хан Кубрат. Под руки привели раненного в голову Торгейра
Левшу. Вернулись Ратибор с Радогостем и Нежелана. Разыскали бездыханные тела
боярина Вышаты, старого Олава, Хельги Виглафссона…
Не было видно только Халльгрима хёвдинга и Чурилы
Мстиславича, кременецкого князя.
Дым плыл над рекой в вечереющем небе, жирной копотью оседая
на лица… Прибежал перегрызший привязь Волчок, обнюхал каждого, мёртвого и
живого, потом сел и жалобно, протяжно завыл…
Уже собрались ехать искать князя, когда кто-то из
кременецких всмотрелся в удушливо клубившуюся тучу:
– Гляди, урмане идут… один другого несёт!
Сидевший рядом приложил к глазам согнутую ладонь. И вдруг
вскочил на ноги с криком:
– Мстиславич!
И впрямь Чурила шёл к ним сквозь полосы дыма, пронизанные
косыми солнечными лучами! Качался, почти падал, но вновь обретал равновесие и
шёл. Лоб и скулы князя были чёрней воронёной кольчуги. Только на шрам копоть
почему-то не легла, и он жутко белел, перерезая лицо.
Тяжёлое неподвижное тело лежало у него на руках. Моталась в
такт шагам у плеча князя жёлтоволосая голова.
А за Чурилой, задыхаясь, наполовину ослепнув от дыма, шёл
Видга. Он не мог нести Люта так, как Торлейв конунг нёс его отца. Согнувшись
вдвое, он тащил друга на плечах.
Приотстав, на трёх ногах хромал за хозяином Соколик. И его
не пощадила хазарская сталь…
Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросились
навстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая на
подхвативших руках.
Кто-то тронул его кольчугу и отнял окровавленную ладонь.
– Да ты изрублен весь, княже…
Чёрный, как головня, Чурила вырвался и прохрипел:
– Не меня… его наперво! Может, жив ещё… не он… я бы там
лежал!
Молча сидели над погибшим отцом Нежелана и Лют. Так уж
вышло, что при жизни боярин сам себя обокрал. Да про это ли теперь вспоминать!
Воин-словенин, широкоплечий, могучий, за шиворот приволок
Любима. Сердце не камень: тот весь день простоял на коленях и всё ныл и ныл об
отце.
Неловко дёрнув связанными руками, Любим привстал и пополз к
недвижному телу, скуля по-собачьи. Совсем уж было дополз, примерился
поцеловать. Лют оттолкнул его, ударив ногой. Любим сунулся носом в землю и
заплакал:
– Батюшка…
– О себе плачь! – сказал Лют. – А ему слава
вечная и без твоих возгрей!
Говорил он с трудом. На его рассечённом лице из-под сплошных
повязок виднелись только глаза.
Было такое сказание у самих же хазар…
Отправил отец сына торговать в неблизком краю. Уехал сын и
много лет не был дома, лишь пересылал с караванами добро и казну… И вот умер
седобородый отец, однако ещё прежде, чем послали весть сыну, всё хозяйство
прибрал к рукам расторопный вольноотпущенник, что помогал старику в делах.
Вернулся молодой купец и не признал собственного дома!
– Ты кто такой? – сказал ему
вольноотпущенник. – Я и есть сын, а ты здесь чужой человек…
И докатилась молва до самого хакана. И приказал хакан вырыть
кости умершего. И заставил обоих окропить их кровью. И выплыла истина, когда
кровь настоящего сына впиталась в отцовский прах, а кровь лжеца стекла наземь
отвергнутая.
…Халльгрим очнулся, когда с него стаскивали рубашку. И
увидел гардского конунга: тот сидел на песке и, держась за грудь, надсадно
выкашливал из себя дым.
Вот подошёл Торгейр Левша. Долго молча смотрел на князя,
потом сказал:
– Так, значит, это ты разделался с моим стариком.
Он держал в руке копьё Гадюку, так много крови пролившее в
этот день.
– Должно, я, – отозвался Чурила. Глаза у него были
красные и слезились. – Виру запросишь, Годинович?
Но Торгейр медленно покачал кудрявой головой:
– За отца виру не берут. Надо бы мне мстить тебе за
него, конунг… – сказал он, и усмешка, больше похожая на судорогу, прошла
по лицу. – Но я не буду тебе мстить…
И пусть тот знаток древних обычаев, которому взбредёт на ум
назвать Торгейра трусом, осмелится произнести это вслух!
Потом Халльгрим заметил Видгу…
Сын смотрел на него, закусив губу. Их глаза встретились – в
первый раз со времени праздника Йоль.
– Не ввёл я тебя в род, – сказал Халльгрим. –
Вернёшься домой, передай привет Вигдис. Удачи тебе, малыш…
