В окна гридницы заглядывало раннее утро.
– Поди, Людота коваль, – позвал Чурила
негромко. – Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на
середину – лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да
князю. Глянул на Чурилу и оробел ещё больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним,
совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они
квас в лесной мастерской…
Жёсткие, властные, незнакомые глаза были у князя.
Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесённый с собою
свёрток и заговорил – сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь
круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он,
Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда
и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолк, совсем
погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили свёрток. И можно было
заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжёлое.
Вновь поднялся Чурила. Прошёлся по гриднице, встал подле
кузнеца.
– Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему
лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить
Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и
уйдёт. А не уйдёт – за Людоту, не за Людоту, всё равно круглицких бить…
А вот старики, посечённые в битвах, ещё вместе с Мстиславом
знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай
на ножах, а всё ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вои, а тут хазары?
Или, того хуже, опять урман по реке нанесёт.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца.
Большинство с простым любопытством, но иные и неприязненно: сыскался, вишь…
Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрынич, первый в
городе богатей. Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело – сушил красавец
Вышата влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в тёмных кудрях переливается пушистая
седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли
хозарина, не уберёг белой шеи, вот её и скривило.
Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы
Чурилу Мстиславича в речке, – это уж разговор иной.
– Как мыслишь, Добрынич? – спросил молодой князь.
Вышата не торопясь встал. Оправил серебряный пояс, двинул
сильными плечами под расшитой рубахой, положил руки на гладкую палку.
– Мыслю, зазря в поруб не садят! – сердито
прогудел его голос. – Чего уж он тебе, князь, наговорил, я того не слыхал,
только думаю, что надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря
поднимать, а за ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих
полно татей да волочуг…
– А у нас и Любим есть свет Вышатич, – дерзко
запустил из дальнего угла весёлый молодой голос.
Вышата побагровел, стукнул палкой, оглянулся.
– Цыц! – с места обрезал говорившего седоусый
Мстислав. – Спросят тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь…
Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а Вышата
разгневанно сел.
Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких
чувств не отражало.
– Ещё кто что скажет, смысленые мужи? – спросил он
спокойно.
Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич.
Не было у него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат.
Но Малка в городе любили и слушали охотно.
Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:
– Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима
не знаешь? Он и нам с тобой чубы пооборвёт, не задумается.
Малк взял себя за вихор, и над лавками пролетел лёгкий
смешок. А боярин продолжал:
– По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое.
Наедет Радим не наедет, так ведь на то и у нас князь сидит, и у них…
Малк сел.
– Блоха блохи не заест, – проворчал кто-то
неподалёку от Вышаты. Его кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом
не повёл.
– Ещё кто, дружина?
Кто-то пожелал прогнать Людоту, кто-то – защитить. Чурила
ходил по палате туда и сюда, слушал. Несчастный кузнец то бледнел, то краснел.
И те и другие голоса звучали одинаково громко.
Наконец сказали своё слово все, кто хотел. Князь остановился
прямо против Вышаты и сказал:
– Стало быть, если по-твоему, Добрынич…
– Взашей! – ответил боярин. Он ещё не забыл обиды.
Чурила кивнул ему и неожиданно спросил:
– А при тебе ли, Добрынич, твой меч?
Вышата на миг даже растерялся. Но потом ответил с вызовом,
поднимаясь на ноги:
– А при мне, княже, и могу показать!
Чурила заложил руки за спину. Проговорил миролюбиво:
– А покажи.
Куда клонил треклятый колодезников сын, боярин понять
по-прежнему не мог. Но меч вылетел из его ножен с готовностью: смотри, князь,
смотрите, добрые люди! Он поднял его в вытянутой руке, чтобы все могли видеть –
эта рука ещё не дрожала. Да и на меч стоило поглядеть. Сколько лет сопровождал
он боярина – закалённый спутник в боях, длинный, тяжёлый, с бороздчатым лезвием
и плавно закругленным концом… Позолоченная крестовина горела в солнечном луче.
Чурила обернулся к кузнецу:
– А теперь ты покажи, что принёс.
Людота вздрогнул, непонимающе вскинул на него глаза. Но тут
же спохватился, торопливо завозился со свёртком. Мигом упала под ноги рваная
тряпка, что-то блеснуло… и в руках беглеца засветилась благородная нагота
клинка.
Плетёная сталь переливалась серым атласом, точно шкура
ухоженного скакуна. Возле рукояти, вбитые в металл, проступали буквицы:
ЛЮДОТА КОВАЛЬ
Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.
– Держи как держишь, боярин! – сказал Чурила
Вышате. – А ты, круглицкий, – стукни-ка… да покрепче!
Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной
рукой:
– Да что ты, княже, помилуй!
Чурила забрал у него меч, велел отойти. Именитые мужи
вскакивали с лавок, обступали их с Вышатой кольцом.
– Держишь, Добрынич?
Меч свистнул в коротком сильном размахе. Нестерпимо отдался
в бревенчатых стенах звенящий удар. И на пол, выложенный квадратиками бересты,
с тяжёлым стуком рухнули осколки.
В руках у Вышаты остался обрубок не больше ладони длиной.
Одной грудью ахнула дружина. Стали смотреть меч кузнеца. Он
блестел как ни в чём не бывало.
