– Не возьмёт тебя щучка, я её кошке отдам! Не видать
тебя ястребу, я на него орла с орлятами напущу. Не дам тебя в обиду, в чужой
дом, в немилый, в неласковый…
Чурила шагнул вперёд, положил на стол полотняную сумку.
Ратибор с Радогостем развязали тесёмки:
– Это, хозяюшка, твоим кошкам с котятами, чтобы нашу
щучку не съели.
На стол лег большой ноздреватый сыр.
– А это орлу с орлятами, чтобы нашего ястреба не
когтили.
Из сумки появился румяный пирог.
– И впрямь белку выследили, – развел руками Малк
Военежич. – Да только как отдать? Неумыта она у меня, лицом черна, волосом
непричёсана. Не можно!
Чурила кашлянул, впервые подавая голос.
– А я её свежей водой добела отмою… а в косу цветы да
травы вплету.
Малк только головой покачал:
– Платьишко на ней драное, на шее бусы рассыпались, на
ножках лапти разваливаются…
– А я ей платье сошью из водяного листа, лапти из
камыша сплету лучше старых…
– …ручки у неё кривенькие, ножки хроменькие, а спинка
горбатая!
Чурила улыбнулся:
– А я её на руки подниму, на коня посажу, а по речке в
лодочке повезу.
Малк в который раз провёл рукой по усам, крякнул, прихлопнул
ладонью по столу:
– Ну что с тобой делать! Забирай, если у матери
отнимешь.
Князь подошёл к Желане Гораздовне, согнулся в поклоне чуть
не до полу.
– Пожалей доброго молодца, боярыня, – взмолился за
него Ратибор. – Гляди-ка, совсем, бедный, по твоей дочке иссох, одни кости
торчат.
Он, как мог, втянул щеки, подобрал пухлое чрево, понурился.
Радогость скромно потупил хитрющее око, подпевая:
– Смотри, мать, помрёт ещё с тоски.
Молодой князь продолжал стоять согнувшись, и Желана взяла
его за ухо:
– Обидишь мою Звениславушку… я же тебя, бесстыжего…
Она больно дёрнула ухо, и Чурила запросил пощады:
– Пусти, боярыня, оторвёшь… Идёт за меня дочка твоя за
безобразного, а вот за безухого…
Малк Военежич поднялся со скамьи:
– Ну, коли так, гости честные, садитесь за стол.
Молодые бояре подошли к Звениславке – вести к жениху, но
едва она привстала, как восемь цепких рук ухватили её с обеих сторон, усадили
обратно.
– Выкуп! – пронзительно запищали четыре голоса
разом. – Выкуп! Выкуп!
– Это за что же ещё выкуп? – спросил Радогость
грозно, но никто не испугался.
– А за прокорм, – важно ответствовала младшая, ещё
бегавшая, как пристало детям, в одной рубашонке. – Мы её семнадцать лет
кормили, семнадцать лет поили, семнадцать лет одевали!
– Она все полы в избе протоптала, лавки дубовые
просидела! – подхватили сестрёнки. – Новые надо!
Делать нечего – пришлось боярам браться за пояса,
развязывать кожаные карманы, дарить кому пряник, кому костяной гребешок, кому
зелёную бусину. Но вот наконец и сестры отпустили невесту, и Ратибор с
Радогостем повели её под руки, усадили рядом с Чурилой.
Желана Гораздовна подала мужу нож. Боярин примерился и ровно
разрезал сыр на две половины.
4
Доброе лето всё жарче разгоралось над древней землёй.
Из голубой вышины улыбался людям дед Даждьбог, ласкал теплом
засеянные поля. Вихрастые молодые ветры поднимали пыль на дорогах, зазывали в
гости дождь. И дождь приходил: выкатывались из-за леса всклокоченные облака, и
грозный Перун мчался в небе на вороном жеребце, меча в кого-то громовые стрелы…
Но Кременца заоблачный гнев пока не касался: видно, больших грехов никто не
творил. И уходила, никого не обидев, ворчунья-гроза. И вновь смеялось чисто
умытое небо, и мокрая земля млела и нежилась в тепле, и зеленела повеселевшая
листва, и над медовыми чашами цветов хлопотали гудящие рои пчёл…
Червень, месяц русальский, близился к концу. Скоро должна
была наступить самая короткая ночь в году, ночь, когда солнце спустится с неба
искупаться в реке, а наутро справит свадьбу с красной девицей – Заряницей.
Готовились к свадьбам и на земле, потому что издавна крепки и счастливы были
свадьбы и побратимства, заключённые в купальскую ночь.
Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки,
ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались к
празднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только что
изготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой,
клыкастой…
А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, называли
звонкие девичьи имена, выбирая – которая поведёт на поляне священную пляску.
В долгожданную ночь солнце особенно медлило уходить с
небосклона, долго не гасило на закате прощальных лучей. Но вот наконец
поднялась с востока синяя мгла. И брат солнца, Огонь Сварожич, вспыхнул
десятками факелов, с которыми потёк на холм, к дубу, перекликавшийся народ.
Две вершины священного древа грозно уходили в вышину, прямо
к нарождавшимся звёздам. Горели в восьми глубоких ямах неугасимые огни. Один за
другим выходили из-за дуба, из непроглядных теней, старые старики волхвы, а за
ними князья: оба кременецких и круглицкий, Радим. В эту ночь между ними не было
распри. Старая вражда уснула до рассвета, как меч, убранный в ножны. Три князя
стояли рядом, глядя на притихший люд.
Древний дед – всего и волос, что в бороде да усах, –
поднял к тёмному небу липовый ковш, полный отборного зерна.
– Солнышко светлое и трижды светлое, Даждьбог наш
Сварожич! – позвал он неожиданно сильным, совсем не старческим
голосом. – Поглядел бы, господине, на нас, на малых своих внучат,
несмышленых…
Взлетавшие искры золотили белую бороду, долгополую рубаху.
Зерно светилось в ковше, переливалось дорогим самоцветным блеском.
– Никогда не оставлял ты нас лаской, – продолжал
старик. – Посылал ты нам, господине, и жито, и детей, и всякий приплод! Не
оставь же и ныне! Умыться тебе добела, встать завтра ясно, а нам мира и урожая!
Люди стояли так тихо, что слышен был треск огня. Да ещё
далеко вверху шептала о чём-то невидимая листва.
Но вот шевельнулось в тенях. Выступило из-за дуба что-то
белое. Тихо и медленно вошла в круг света пригожая девушка. Чистая рубаха с
длинными, до земли, рукавами облегала юное тело, на распущенных волосах лежал
пахучий венок. Расширенные глаза не мигая смотрели во тьму.
Девушку привели кругличане – в это лето черед был их.
Старик подал ей ковш. Она, как во сне, подняла спрятанные
рукавами ладони, приняла дорогую ношу, прижала к груди. С другой стороны
протянули душистый, только что выпеченный коровай. Коровай лег на зерно, поверх
встала чаша хмельного мёда…
