– За что бьёшь, вонючка?
От того и впрямь пахло так, будто он ни разу в жизни не
мылся. Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил без труда и
ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:
– Моя знай, за что… твоя не спрашивай, мимо ходи!
Одна рука у него оставалась свободна, но поднять её на Видгу
он не смел и только злобно моргал чёрными степными глазами из-под морщинистых
век.
Внук Ворона вытянул старика его же палкой по согбенной
годами спине:
– Я тебе покажу, как перечить, собака!
– Моя знай, – упрямо повторил тот. Но Видга
уродился в отца: с рабами долгих споров не затевал. Невольник кувырком полетел
прочь, напутствуемый умелым пинком:
– Хозяина приведи, жёлтомордый… я её куплю!
Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и
бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но
намерения чужеземца были ясны. Он ушёл, оглядываясь и хромая. А сын хёвдинга
нагнулся к девчонке и поставил её на ноги. И спрятал за спину руки, надолго
запомнившие, как легли в них её остренькие тёплые локти…
– Ты кто? – спросил он, сообразив наконец, что
говорить следовало по-гардски.
У неё уже набухал на щеке свежий синяк.
– Смирёнкой зовут… – ответила она, утирая с лица
слёзы и грязь. – Боярина Вышаты Добрынича раба.
Вид у неё был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.
– Смэрна, – примерился Видга к непривычному имени.
Он глядел на Смирёну и только теперь явственно видел всё то, чего не заметил в
лесу. Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских грубых мозолях… глаза,
красные от слёз и работы впотьмах… Рабыня! Но, странное дело, память знай
подсовывала ему не малодушного Гриса, а Рагнара с Адельстейном. И ещё славную
тир, любимицу пращура Халля, мать пра-пра-прадеда…
Сзади приблизились трое Олавссонов.
– Вестейн ярл! – почесывая в бороде, недовольно
повторил Бьёрн. – Мало нам хлопот с Вестейном ярлом!
Гуннар потрогал перевязанную шею и промолчал. А Сигурд
дружески заулыбался Смирёне. Вспомнил, верно, свою черноглазую Унн, недавно
пообещавшую ему нового сына.
Тут со стороны города приблизился всадник, по виду – слуга.
Второго коня он вёл в поводу. Подъехав к четвёрке урман, он остановился,
помедлил, явно не зная, с кем заговорить, и наконец сказал сразу всем четверым
– сами разберутся:
– Вышата Добрынич на раба нерадивого просит не сердиться.
В гости зовёт, на беседу и угощение…
Видга шагнул к коню. Ездил он хорошо, привык ещё дома. И
указал Смирёнке место впереди себя:
– Полезай!
У неё снова дрогнули просохшие было ресницы, а за ресницами
и губы:
– Куда же я, княжич… воды-то принести…
Видга сдвинул брови, но ничего не сказал. Не его Смэрна, не
выкупил он её ещё у гардского ярла. Не ему и распоряжаться, что ей делать и
куда идти.
Так, хмурым, и проехал он полгорода, а потом, не видя
кланяющихся трэлей, минул ворота боярского двора.
И вот тут-то едва не раскрыл рта. То, что гардцы умели
строить, он знал – на то она и Гардарики, Страна городов. Видал и высокий
конунгов дом. Это когда их, по здешнему обычаю, водили на роту – клясться в
непреступлении законов стейннборгского тинга… Тогда и ещё после, у конунга на
свадебном пиру. И не только Видгу, всех поразила высота бревенчатых стен,
гордые светлые окна покоя для советов, красивая и непривычная резьба. Никак не
думал Видга увидеть дом лучше, чем тот. Увидел. С улицы-то эти палаты
смотрелись совсем не так, как со двора. Двор у боярина был всё же поуже
княжеского – тесен, не разворачивались к улице деревянные плечи хором. Но зато
вблизи хоть у кого валилась с головы шапка. У тех, кто в простых избах
жил, – от зависти, у мужей нарочитых – от ревности…
Вспомнился и Видге родительский дом. Показался беднее и
проще убранством. Но не устыдил… Кому выпряли норны судьбу почётнее, чем
сэконунгу, хозяину моря? Никому. А его дом – палуба длинного корабля. Морской
конунг редко сходит на берег. На что ему такой дом?
Навстречу боярину Видга пошёл с поднятой головой.
Вышата Добрынич урманского княжича встретил ласковее не
придумаешь. Заметив его любопытство, сам повёл по дому, показывая зимние и
летние спальни-ложницы, просторные сени на затейливых резных столбах… Честь
невиданная! Показал даже островерхий терем, в котором изредка принимал званых
гостей.
Видга дивился про себя, но не слишком. Где тот драккар, на
котором ярл добыл все эти сокровища? Нету у него драккара, и, значит, ничего нет.
Потом боярин кликнул детей – познакомиться.
На красавицу Нежелану Видга посмотрел равнодушно. Отметил
бусы у неё на шее – радуга да и только, – и ещё дорогое, нарядное платье.
Снять бы с неё всё это да надеть на Смэрну. Небось стала бы не хуже.
А Любим – да что Любим! Ни парень, ни девка, плюнуть не на
что. Очень не любил Видга Вестейна ярла, но сына не поставил бы не то что рядом
с ним – даже поблизости…
Вслух он, понятно, ничего этого не сказал. Знакомясь,
переврал гардские имена и сам посмеялся. А о себе услышал ставшее уже
привычным: Витенег.
Ярл велел нести на стол угощение. Странный обычай был в этой
земле – еду и питьё здесь подавали к приходу гостей, а потом убирали, вместо
того чтобы просто вынести столы.
– У меня дома лежит кошель, – сказал Видга
боярину, с трудом подбирая слова и жалея, что рядом не было Скегги, у которого
всё это получалось много, много легче. – Мы сражались в пути и брали
богатство. В моём кошеле лежат полторы марки серебра. Это много. Я был на
разных торгах и знаю, сколько стоит рабыня. У тебя, наверное, есть весы. Должно
остаться полмарки, но я не буду торговаться, потому что побил твоего раба, и ты
можешь потребовать виру за обиду…
Про себя Вышата потешался, но ничем этого не выдал. Только
всё угощал Видгу, не скупясь ни на зелёное, ни на синее заморское вино. Видга,
непривычный к вину, еле пересиливал отвращение. Однако, что поделаешь, пил.
Откажешься – засмеют.
Поздно вечером он, пошатываясь, выбрался из города и долго
кричал через реку, чтобы его перевезли. Не докричался и пустился вплавь. Вылез
на берег мокрый и задумчивый. Рабыню ему Вышата так и не продал. И обидеться
повода не дал. Зато дал уразуметь, что ему, Видге, Смэрны… как это здесь
говорили, что-то насчёт своих собственных ушей…
7
Кременецкие князья с ближними и дружиной были званы к
Халльгриму хёвдингу на свадебное торжество.
В Урманском конце ещё пахло свежей древесиной, под ногами и
копытами хрустели белые завитки. Хозяин сам выходил встречать гостей, вёл их в
дом, усаживал на богато застланные лавки. Словенские бояре озирались,
потихоньку рассматривали стены, увешанные ярко раскрашенными щитами и оружием.
Заглядывали в суровые лица Богов, охранявших хозяйское место. Новый дом
Халльгрима Виглафссона был выстроен в точности как прежний: словенский глаз не
находил ни всходов наверх, ни полатей, ни каменной печки. Только широкие скамьи
вдоль стен да огонь посреди пола, в глиняном очаге… Кровлю поддерживали высокие
столбы, раздвоенные на концах. Жирная сажа ещё не успела осесть на них, и
оттого всё вокруг казалось особенно новеньким и чистым.
