Звали его в городе когда как: то князем, то воеводой. Но
больше всё-таки князем.
Ярлского звания он от Чурилы так и не принял, однако ряд
воеводский с городом заключил. С обоими братьями и Торгейром пообещал вести
своих людей, куда укажут ему Господин Кременец и князь Чурила Мстиславич.
Поклялся в том на многолюдном вече – здешнем тинге, – обнажив оружие и
призвав в свидетели Асов… Поклялся и Чурила стоять за новый конец – положив, по
обычаю, меч наземь и помянув грозных гардских Богов. И с того самого дня
Виглафссоны и пришедшие с ними перестали быть в городе за гостей. Куда князь с
дружиной, туда и они. На охоту так на охоту, на пир так на пир. А теперь
Халльгрима вело к конунгу дело. Собирались ехать за данью.
Чурила жил по-прежнему в Старом дворе. Княгиня Добронега так
и не приняла в своё сердце молодую невестку, не пожелала жить с ней одним
домом. Добро, сказал ей сын. Жену на порог не пускаешь, стало быть, и ко мне в
гости ходить будешь… И более в хоромах не появлялся: разве что в гриднице, когда
собиралась дружина.
Халльгрим и Торгейр вошли во двор.
– Дома ли конунг? – спросил Виглафссон
по-словенски. Чурила оказался дома, и Халльгрим взошёл на крыльцо. Торгейр
остался снаружи, неторопливо прошёлся по двору. Княжьи готовились к походу. Чистили
и точили оружие, осматривали сбрую и щиты. Кто мог справиться, стучал молотком
сам, другие шли на поклон к Людоте. Над крышей кузницы густым столбом
поднимался дым.
Женатым воинам помогали сыновья. Проворные мальчишки
заплетали гривы коням, подносили крошечные заклепки для кольчуг, осторожно и
гордо протирали отцовские мечи…
Оружие, лошади и сбруя были не у всех. На многом красовался
княжеский знак: прыгающая рысь. Это дал город. Дружина княжья, а князь –
городской.
Торгейр прошёл дальше, завернул за угол дома. Здесь место
было укромное, бревенчатые стены отдаляли шум и разговоры гридней, глуше
долетал даже железный голос кузни, где в вихре искр молоты беседовали с
металлом… Было почти тихо. Торгейр огляделся. И глаза его пали на женщину,
мирно сидевшую у стены хозяйственной клети, согретой послеполуденным солнцем.
На коленях у женщины стояла деревянная мисочка с чем-то
блестящим, руки были заняты работой. Торгейр присмотрелся и увидел мельчайшие
разноцветные бисеринки, ложившиеся на гладкую ткань.
– Ловко шьёшь, красавица, – похвалил Торгейр
по-словенски. Женщина только тут заметила загородившую солнце тень, торопливо
встала, поклонилась:
– Прости, боярин…
Торгейр опустился рядом с ней на бревно. Рукодельница
понравилась ему. Наверняка не знатная жена, но и не служанка. Лицо у неё было
необыкновенно нежное, совсем ещё юное, только большие глаза смотрели не
по-девичьи печально. На чистом лбу лежал тёмно-красный платок, повязанный
низко, по самые брови. Из-под платка на виски спускались широкие проволочные
кольца, украшенные какими-то фигурками. Кольца показались ему слишком дешёвыми.
Торгейр долго наблюдал, как мелькали её ловкие пальцы.
Уходить не хотелось, солнце так приятно грело больное плечо.
– Кику шьёшь? – спросил он погодя. – Кому?
Что не себе, было ясно. Женщина ответила, не поднимая
головы:
– Княгине…
– Примерь, – сказал Торгейр. – Я погляжу.
Она покорно приложила кику к своей голове. Вспыхнули на
свету невиданные стеклянные цветы: красота была редкая. Жёлтый бисер, Торгейр
это знал, привозили откуда-то с юга торговцы. А весь остальной делал здесь, в
Стейннборге, княгинин Ульв трэль. Здорово делал. Недаром просили за него в
Бирке так дорого…
Тут из-за угла вывернулся мальчишка – крепенький, кудрявый,
едва четырёх зим от роду. Бросился было к вышивальщице, но увидел херсира и
остановился.
– Сын? – спросил Торгейр, невольно улыбнувшись.
Она кивнула:
– Сын…
– Хороший мальчик, – похвалил викинг и поманил
малыша: – А ну поди-ка сюда…
Мальчишка нерешительно глянул на мать: слушаться ли чужого
дядьки?
– Поди, поди, – закивала она строго, и он подошёл,
глядя на бородатого урманина и опасливо, и лукаво. Торгейр, смеясь, подхватил
его, посадил к себе на колено. Малыш сперва испуганно притих, точно взятый в
руку птенец, потом осмелел, тронул у Торгейра на плече хитрую серебряную
пряжку.
Мать глядела на них, не зная, что и сказать.
– Хороший сын, – повторил Торгейр. – Должно
быть, он родился от достойного отца. Я знаю его?
Женщина отвернула сразу затуманившееся лицо, опустила руки
на колени.
– Не видишь разве вдовьего моего убора, боярин…
Мальчишка сполз у Торгейра с колен, подобрался к матери,
стал гладить её по щеке. Торгейр попросил:
– Расскажи про мужа.
Мужа её звали Ждан… Ждан-гридень. Второго такого парня не
было во всём Кременце. В бою, говорили, себя забывал, не отставал от самого
князя. Охотясь, с одним ножом шёл на медведя. А петь, плясать, на гудке гудеть,
на гуслях играть… да что там! А уж как любил, как нежил свою Любомиру… и слов
таких не сыскать, да и ни к чему. Всего-то и прожили – как одно ясное утро
промелькнуло. Нынче одни гусли от него и остались, висят, осиротелые, на
стенке, молчат.
Как погиб? А как они гибнут, молодые, бесстрашные. Шёл зимой
по бережку речному, заснеженному… Глядь – ребята на льду лунки бьют.
Круглицкие. Тут у одного под ногами лёд-то и затрещал. Водяной хозяин вниз
потянул. Ждан к ним, малого за ворот, да и сам в воду обломился. Мороз
трескучий стоял – пока нёс, обледенел… Тому ничего, а Ждан болеть начал.
Глазами ослаб, а там и вовсе ослеп. На гуслях князю играл, когда прежние
товарищи сходились. Песни слагал – слёзы катились, кто слушал. А прошлым летом
слёг, да так и не встал больше…
Торгейр спросил ещё:
– А что… отец, мать?
Отца-матери не было. Ни у неё, ни у Ждана. Не было и своего
угла – Ждан-гридень так и жил в дружинной избе, своего хозяйства не заводил.
Так и вдову оставил – на князя. Тому что – двумя ртами больше, двумя меньше…
Спасибо ему и княгине ласковой, не дали сгинуть.
Торгейр кивнул. Гарда-конунг был достойным вождём.
Потом он взялся за кошель и вынул горсть плоских рубленых
монет. Бросил их Любомире на колени.
– Такую же мне вышьешь, – показал он на
кику. – А можешь если, так и лучше.
Она смотрела на него широко раскрытыми, удивлёнными глазами:
– Много больно, Годинович…
С другого двора слышался голос Халльгрима хёвдинга, пора
было идти. Торгейр сказал:
– Ничего. Ждану Ждановичу что-нибудь купишь.
Когда они с Халльгримом переправлялись через реку, Торгейр
вдруг толкнул его под локоть. Халльгрим прищурился и увидел на берегу, на
городской стороне, своего сына.
